Работы о Льве Толстом

Взгляни в Степановке[474] на Фатьму-кобылицу: Ну, право, поезжай в деревню иль в столицу, Едва ль где женщину ей равную найдешь, — Так глаз ее умен, так взгляд ее хорош. Вся в сетке, рыжая, прекраснейшего тона, — Стоит и движется, как римская матрона! Так не в претензиях тут дело, а в одной Врожденной чуткости. Подумай-ка, какой Дубиной нужно быть, чтоб отрицать искусство, Права на собственность, родительское чувство, Самосознание, — ну, словом, наконец, Все то, чего не знать не может и слепец. А этим юное кичится поколенье! К чему ж их привело природы изученье? Сама природа их наводит на беду. Поймавши на слове, я к Фатьме их веду: Она хоть нежный пол и ходит в кринолине, Но не уступит прав на кафедру мужчине. Что ж проповедует она? Ее сосун Щипал при ней сенцо. Вот подошел стригун И стал его теснить, сам ставши над корытом: Но истинная мать так зубом и копытом Сумела угостить пришедшего не в час, Что тот не сунется уж к ним в другой-то раз. «Что ж, сила грубая! На то она кобыла!» Груба ль, нежна ль она, я знаю: сила — сила. То сила им груба, то тянутся из жил, Чтобы расковырять указкой Силу-сил!

Сатира Фета направлена против левых теорий, в том числе — против «новых людей» с их естественнонаучным уклоном («К чему ж их привело природы изуче­нье?»), но отчасти и против Толстого — против его повести о Холстомере, в которой есть следы увлечения Прудоном. В. Соллогуб, прочитав эту повесть, писал Толсто­му (в 1864 г.): «рассуждение о собственности холодно, прудонно и, не ново»[475]. Социальный архаизм и своеобразный «нигилизм» Толстого роднил его — именно так, как роднятся и сходятся противоположности — с некоторыми пунктами ра­дикальных теорий.

На фоне всего этого материала замысел М. Стаховича, по своему использован­ный Толстым, кажется более чем закономерным — почти ходячим. Все было под­готовлено для того, чтобы развернуть ходячую языковую ассоциацию в метафори­ческий сюжет, переместив члены сравнения так, что второстепенный (лошадь) окажется центральным и тем самым превратить простое иносказание в остранение, а повесть — в нравоучение, в дидактическую поэму или басню[476]. У Толстого лошадь должна была, конечно, явиться не столько сопоставлением, сколько противопо­ставлением человеку — по линии обычного для него, и в это время как раз очень напряженного, противопоставления природы и цивилизации. Весь цикл произве­дений Толстого этих лет, начиная с «Идиллии» и «Казаков» и кончая «Поликушкой», «Холстомером», «Декабристами» и «Зараженным семейством», есть борьба против общественных теорий, против идеи прогресса, против историзма — за естество, за неизменность и неизменяемость природы, которую человеческие учреждения и отношения только портят и губят. Сюжет о пегом мерине пригодился Толстому в этом смысле как нельзя более.

Тема лошади была, как мы видели, популярной в 50-х годах. Поэтому воспоми­нание Тургенева о том, как Толстой описал ему мысли старого мерина, характери­зует не только Толстого, но и тогдашнюю литературную эпоху: «Однажды мы ви­делись с ним летом в деревне и гуляли вечером по выгону, недалеко от усадьбы. Смотрим, стоит на выгоне старая лошадь самого жалкого и измученного вида: ноги погнулись, кости выступили от худобы, старость и работа совсем как-то пригнули ее; она даже травы не щипала, а только стояла и отмахивалась хвостом от мух, ко­торые ей досаждали. Подошли мы к ней, к этому несчастному мерину, и вот Толстой стал его гладить и, между прочим, приговаривать, что тот, по его мнению, должен был чувствовать и думать. Я положительно заслушался. Он не только вошел сам, но и меня ввел в положение этого несчастного существа. Я не выдержал и сказал: "Послушайте, Лев Николаевич, право, вы когда-нибудь были лошадью". Да, вот извольте-ка изобразить внутреннее состояние лошади»[477]. Восторженность Турге­нева несколько преувеличена: для этого достаточно было быть помещиком и пи­сателем 50-х годов. Этот несчастный мерин послужил, очевидно, натурой для «Холстомера».