15 мая 1848 г.
Милая сестрица,
Случилось такое, что у меня нет слов. У меня дрожит рука, когда я пишу эти строки, все еще дрожит из-за того, что я видела сегодня вечером в сарае, после ужина, после того как мы с мамой почитали маленькому Сэмюэлу и уложили его в кровать. Я постараюсь рассказать, чему стала свидетелем, ничего не пропуская.
Для начала: Сэмюэл мирно спал внизу, отец работал в сарае во дворе. Мама удалилась в спальню. Я сидела за кухонным столом и читала новый выпуск «Годиз», и вдруг крик. Я подняла голову и услышала еще один. Звук был приглушенным, но, похоже, исходил из нашего сарая. Я вышла во двор и увидела в окне сарая свет от папиного фонарика. Я поспешила через двор и, когда мои ноги погрузились в мягкую землю сада, услышала еще один крик. Я позвала отца и, не получив ответа, распахнула дверь в мастерскую. То, что оказалось перед моими глазами, потрясло меня до глубины души. Там стоял наш отец с молотком в руке. Недавно законченный гроб стоял на подпорках, дерево было все еще желтым и сырым. Его крышка была сдвинута – нижняя половина закрыта, а верхняя открыта, а внутри был человек, живой человек. Его голова и торс поднялись из гроба, он открыл рот и снова закричал, обращаясь ко мне, когда его глаза встретились с моими, наверняка полными ужаса. Отец повернулся и увидел, что я стою в дверях. «Дурак ты», – сказал он человеку в гробу. Он бросил эти слова с разочарованием и сожалением, каких я никогда раньше не слышала в его голосе. «Закрой дверь, Дот, – сказал мне отец. – Пожалуйста, Дот, заходи и закрой дверь».
На трясущихся ногах я вошла. Человек в гробу молчал, но не сводил с меня глаз, и, честно говоря, дорогая сестрица, я не могла смотреть на него спокойно. Это был негр, его кожа была черной, как ночь, волосы коротко острижены, вместо одежды – жалкие отрепья. Я подошла, а он смотрел с подозрением и испугом. «Кто этот человек?» – шепнула я отцу. Он покачал головой. «Тебе лучше вернуться в дом. Забудь, что ты видела. И ни слова маме». Я не ответила. Как я могу забыть эту сцену, забыть ужас в глазах этого человека, его руки, которые, как я теперь видела, были покрыты шрамами и струпьями? А отец – был он защитником этого человека или его мучителем?
«Доротея, – сказал папа. – Иди в дом, иди спать». Его голос звучал успокаивающе, как всегда, когда я расстроена, скучаю по тебе или ссорюсь с мамой. Я ведь так люблю папу, и тут я посмотрела на него и увидела, что его глаза омрачены тревогой, рот сжался, лоб пересекли глубокие морщины. Как я могла не послушаться? Я вернулась в дом, поднялась по ступенькам и теперь сижу в ночной рубашке за маленьким письменным столом, который ты когда-то соорудила из ящика и табуретки, передо мной перья и чернила, сбоку пресс-папье. Я только что услышала, как папа вернулся в дом, теперь в сарае темно и тихо. Я не знаю, что случилось с этим человеком, но не могу забыть его лицо. Линию челюсти, разрез глаз. Это было лицо, непривычное к доброте. Что папа делает по ночам, когда мама, Сэмюэл и я спим в неведении и видим сны?
От пастора Шоу все еще нет известий.
Твоя
Доротея
