Рабыня Вавилона

— Ты, я вижу, печешься больше о своей дохлятине, чем о договоре. К полудню я хотела быть в городе. Теперь же смотри! — солнце в зените, а стены только появились вдали. Уж не мираж ли это?

— Ты вправе быть недовольной, достойная госпожа, но быки ведь скотина, им забота нужна.

— Я вправе так же не платить тебе по договору, а назначить плату новую, меньше обещанной, — парировала Анту-умми.

Возница обиженно засопел и хлестнул быков. Повозка тряслась и ухала на ухабах немощеной дороги. Быки шли, покачивая широкими крупами, но город не приблизился и на локоть.

В затылке снова ожила боль, пульсировала, медленно раскручивая свои спирали. В уголке губ появилась трещинка, и Анту-умми поминутно прикасалась языком к ноющему разрыву. Во рту ощущался привкус крови, на зубах скрипел песок. Она закрыла глаза и задремала, слыша сквозь вязкий сон песню, похожую теперь на глухой стон.

Анту-умми снилось, как шла она по полю битвы, облаченная в царские одеяния. Пусто было вокруг — ни живых, ни мертвых. То и дело она наступала на бронзовые мечи, «вороньи клювы» — боевые топоры с узкими и длинными лезвиями, и те с хрустом ломались под стопой. Ни в одной стороне не виднелось огонька селения. Вокруг лишь простиралась выжженная бесплодная равнина; в потемках тявкали гиены; Жрица чуть повернула голову влево; рядом шел Уту-ан в простом платье и тиаре, какие носят еврейские священники. Он был молчалив и замкнут. Не глядя, она нащупала его холодную руку. Вслед за ними, спотыкаясь, брел возница с пальмовой ветвью в руке, и все тянул и тянул песню, точно она и юный сын были новобрачными, но только пел он теперь на чужом, незнакомом наречии, и, не понимая слов, Анту-умми лишь качалась на волнах хриплых голосовых вибраций.

Она открыла глаза. Все то же небо. Городские стены заметно приблизились, выросли. Впереди пылил большой караван. Повозки, самые немыслимые, стали попадаться чаще — здесь было скрещение дорог, несколько торговых путей, пересекаясь, вливались в ворота Вавилона. С юга, от Персидского залива, с запада, из Средней Сирии, Халеба и Кархемыша шли купцы и путешественники, проезжали царские курьеры с письмами и посылками.

Миновали каменный дорожный знак, где были высечены наименования оазиса Тадмор, Мари, Бор-сиппы, Дильбата, расстояние до городов, направление на запад и северо-запад. При воспоминании о Дильбате мысли полетели к Уту-ану: «Хороша бы я была, пообещай ему скорый переезд в Вавилон».

По оживленному мосту повозка пересекла ров; до небес высилась внешняя стена — Нимитти-Бел — с выдвинутыми вперед башнями. Повозка Анту-умми въехала в западные ворота. Жрица вернулась в Вавилон с ожесточенным сердцем, зная наперед, что ничто не помешает ей совершить задуманное.

Возле одного из постоялых дворов Анту-умми расплатилась с возницей, и слуги отнесли ее сундуки наверх, в отведенную ей комнату. Это была ужасная дыра. Доски прогнили, так что опасно было на них наступать, сквозь шели в полу виднелся обеденный зал в нижнем этаже, откуда доносились разноплеменная речь и выкрики, к которым изнеженное ухо жрицы было непривычно. Узкое ложе у стены, столешница на треножнике и два стула составляли убранство комнаты. Стены, однако, и это очень удивило Анту-умми, оказались чистыми, свежеокрашенными, с нежным голубоватым оттенком.

Зато на грязном потолке темнело пятно застарелой плесени, похожее на верблюда. В небольшое высоко расположенное оконце лился небесный свет.

Анту-умми вздохнула и встала на стул, чтобы иметь возможность оценить открывающийся из окна вид. Она увидела плоские крыши; все, сплошь двухэтажные, дома походили на муравейники. Верхние этажи надстраивались в разное время, наспех, без укреплений и тесно прилегали друг к другу. Хорошо был виден увеселительный дом и край сарая для верблюдов и ослов.

Дом, где она остановилась, не был подходящим местом для женщины. Жрица слезла со стула и задвинула медный засов на двери. Взявшись за голову, ходила по комнате, потом подтянула старую циновку на середину пола, где были особенно большие щели, и переоделась в свежее платье. Когда голубой небесный свет сменился на розовый, она потребовала глиняную табличку и грифель и уселась писать.

Вечер прошел незаметно, шум внизу усилился. Когда глаза стали слепнуть в сумерках, жрица откинулась на спинку стула с холодной усмешкой на губах. Сегодня и накануне она почти ничего не ела. Голод мучил ее, но Анту-умми решила завершить дело.

Она быстро спустилась вниз и, стоя на шаткой лестнице, позвала одного из рабов, шнырявших между столами. Здесь, на широкой дощатой террасе, было слишком много мужчин. Анту-умми запоздало пожалела о том, что не закрыла лицо.

Она не стала дожидаться слугу, а вернулась в свою каморку. Вскоре раздались его торопливые шаги, и комната озарилась желтым зыбким светом лампы, которую слуга держал обеими руками, точно дорогое стекло.

— Закрой дверь, — распорядилась Анту-умми. — Подойди. Поставь лампу на стол.