Рабыня

И это было только началом огромной, забытой Богом страны, преддверием великого африканского безлюдья и одиночества…

Жан вместе с другими спаги попал на «Фалеме», который плыл впереди и вскоре должен был обогнать остальные суда на два дня.

Перед самым отъездом он наспех ответил несчастной старой Франсуазе. Писать невесте не стал, зато в письмо к матери вложил всю душу, постаравшись утешить ее, вернуть ей покой и надежду.

«…Впрочем, — писал Жан, — она была для нас слишком богата… Ничего, найдем в наших краях другую девушку, которой я понравлюсь; мы устроимся с ней в нашем старом доме, так оно будет лучше — поближе к вам… Дорогие мои родители, я каждый Божий день только и думаю о встрече с вами, вы моя надежда и отрада; через три месяца я возвращаюсь и клянусь, что никогда, никогда больше не покину вас…»

Таково и в самом деле было его намерение, он и правда изо дня в день думал о своих любимых стариках… Но разделить свою жизнь с другой, не с Жанной Мери — эта мысль все отравляла, была просто нестерпимой. Жизнь теперь казалась ему бесцельной и закрытой для будущего навсегда…

Рядом с ним на палубе «Фалеме» сидел великан Ньяор-фалл, чернокожий спаги, которому Жан, как самому верному другу, поведал свое горе.

Ньяор не в силах был понять таких чувств, его-то никто никогда не любил, в своем доме под соломенной крышей он держал трех купленных жен, рассчитывая перепродать их, когда они наскучат ему.

Однако он видел, что Жан очень несчастен, и, ласково улыбаясь, рассказывал разные негритянские небылицы, пытаясь развлечь друга…

Флотилия поднималась вверх по реке со всею возможной скоростью, пришвартовываясь с заходом солнца и снимаясь с якоря на рассвете.

В Ришар-Толе — первом французском посту — погрузили еще солдат, негритянок и снаряжение.

В Дагане остановились на два дня, и «Фалеме» получил приказ в одиночку продолжать путь на Подор — последний пост на границе с Галамом, где собралось уже несколько стрелковых рот.

Неуклонно продвигаясь вперед, «Фалеме» быстро врезался в глубь пустыни, следуя по узкой желтоводной речке, отделяющей мавританскую пустыню от великого таинственного континента, населенного черными людьми.

И Жан с грустью смотрел на сменявшие друг друга дикие пространства. Он не отрывал глаз от убегающего горизонта — извилистой ленты Сенегала, терявшейся где-то в необъятном далеке. Проклятые равнины, нескончаемо тянувшиеся перед глазами, производили гнетущее впечатление, казалось, будто эта страна постепенно затягивает его, и ему уже нет пути назад.

Кое-где на унылых берегах важно прогуливались огромные черные стервятники или плешивые марабу, чем-то напоминавшие людей. Порой какая-нибудь любопытная обезьяна раздвигала ветки мангровых деревьев, чтобы взглянуть на плывущий мимо корабль; а то вдруг из тростника появлялась изящная белая цапля либо отливавшая изумрудной зеленью птичка-рыболов, чей полет нарушал покой задремавшего в иле ленивого крокодила.

На южном берегу — берегу сыновей Хама — показывалась время от времени затерянная в огромных просторах деревушка.

Обычно присутствие человеческого жилья издалека возвещалось двумя-тремя гигантскими веерными пальмами — своего рода священными деревьями, охраняющими селения.

Посреди бескрайней голой равнины пальмы походили на исполинов, дозорных пустыни. Их серовато-розовые стволы, на редкость прямые и гладкие, имели утолщения, вроде византийских колонн, вершину же украшали тощие букеты листьев, жестких, как железные лопасти.

Вскоре перед взором представал негритянский муравейник: островерхие хижины, тесно сгрудившиеся у пальм, — серая масса на неизменно желтых песках.

Иногда такие африканские селения достигали больших размеров; все они были обнесены тоскливыми толстыми тата — стенами из дерева и земли, служившими защитой и от врагов, и от хищных зверей, а кусок белой материи, развевающийся над самой высокой крышей, указывал на жилище короля.

Как только появлялся корабль, у ворот крепостных стен тут же возникали мрачные фигуры увешанных амулетами старых вождей и дряхлых священнослужителей с большими черными руками, резко выделявшимися на длинных белых одеждах. Они провожали взглядом плывущий «Фалеме», не сомневаясь, что при малейшем враждебном движении с их стороны его ружья и пушки откроют огонь.

Непонятно, чем жили люди в таком засушливом краю, что делали, как существовали за унылыми серыми стенами, не зная ничего, кроме одиночества и беспощадного солнца.

На северном берегу еще больше песка и скорбного запустения — это Сахара.