Рад, почти счастлив…

Едва они свернули во двор, им навстречу выбежала чёрная облезлая собака, заволновалась, заплясала вокруг знакомой шубы, не забыв облаять Ивана.

– Фу! – отругала её женщина. – Жуча, фу! Место.

Пристыжено Жуча вернулась к детям. Под тополем, из простых картонных коробок для них был сложен кров. Женские руки воткнули по периметру несколько палочек, чтоб картонки не сдуло ветром. У порога стояли корытца с едой и водой. Иван поглядел и догадался сердцем, что это – Ясли.

Год назад, в декабре, приехав к маме в Вену, он видел на уличных ярмарках множество рождественских яслей, и все они ему не нравились. А эти – не то что нравились, эти первые – были!

Захваченный родством, Иван сел на корточки, и Жуча не погнала его. Она ела из корытца. Ей мешали три маленьких чёрных щенка, лезли лапами в макароны с тушёнкой. Петровна с порванным ухом вежливо стояла рядом с хозяйкой.

– У нас тут во дворах стройка, – махнув рукой вглубь двора, сказала женщина. – Они так хорошо там жили! Что вы думаете? Всех погнали! Охранники пускали, а начальство приехало – им шею намылило. Им бы только деньги! Что им живое! А отсюда дворники гонят. Идёшь и каждый раз думаешь – тут они ещё, или всё разорили. А у них, если дома нет – они чёрте где бегают. Мы перед Новым годом еле выходили собачку – добегалась, попала под «Волгу». Вот, где Эльбрус? Где Дочка? Где-то носит их! – озабоченным взглядом она оглядела стороны света и вернулась к Ивану.

– А у вас никому не нужны щенки? Может, кому в деревню?

– Я бы взял, – сказал Иван. – Тем более, если зимой жить на даче, можно и двух. Конечно, тут всё зависит, как у меня будут дедушка с бабушкой… Ну, а даже и в городе. Правда, у меня мама…

И тут как будто прорвало его. Он сидел на корточках у картонного дома и, трогая шкуру сытой Петровны, рассказывал первой встречной тётке о чудесном устройстве своей судьбы, о долгах и любовях, о дедушке, который только пошёл на поправку. Она слушала его с внимательным сочувствием, а Иван говорил и говорил – как плакал. И выговорился бы, наверно, лет на двадцать вперёд, если бы в какой-то миг женщина не прервала его.

– Вы простите, я побегу! – сказала она. – Мне ещё за внучкой! Пока, Петровна! Пока, Жученька! – она нагнулась к «яслям», погладила Жучину голову и, махнув Ивану рукой, ринулась вздымать ручьи бульвара своей большой шубой.

Петровна навострила уши, но за ней не пошла. Жуча с детьми улеглась на подтопленном талой водой картоне. Пахло хлевом, паром, молоком, раем, на глазах зрела весна.

Тут Иван заметил, что Петровна смотрит на него строго, и как будто копытом бьёт. «Загостился ты, брат!» – имела она в виду.

Иван покорно встал, и они вместе двинулись к бульвару.

Сворачивая, он оглянулся на приют у тополя. Сбылась его догадка на счёт «параллельной» Москвы, залитой светом, как память. Оттого-то и блуждал отчуждённо по камням мегаполиса, что знал о ней, да не мог найти дверь. Не то чтобы этот двор был счастливым местом; взять метлу покрепче – и разлетится картон, покатятся по асфальту беспомощные чёрные свинки…

Пока он оглядывался, Петровна, собака практичная, чуждая пустых мечтаний, ушла по делам. В одиночестве вернулся Иван на бульвар, к своей скамейке. Он потерял мысль, потерял намерение, с каким выходил сегодня из дома, и стоял, как покупатель на рынке, у которого стянули кошелёк. Но солнце грело, синица пела. Как в четырёхлетнем детстве, Иван вытер грязные руки о штаны и вдруг увидел: брюки и куртка сплошь были в следах собачьих лап. Он подумал было отмыть их снегом, но только засмеялся, махнул рукой и пошёл куда глаза глядят.