Рад, почти счастлив…

Так он провёл несколько дней января. А потом старая тоска разобщённости напала на него. Однажды утром, никуда не поехав, он взял да и позвонил Оле. Ему хотелось выпросить Макса на горку, но, оказалось, в тот день они уже были приглашены Владимиром в цирк. «Мы в цирк! – завопил Макс, выхватив трубку. – А ты что делаешь?» Иван сказал, что купил ему диск с мультиком про капитана Врунгеля, и вчера с удовольствием сам посмотрел все тринадцать серий. Тут Оля отняла телефон у сына. «Извини, мы опаздываем», – сказала она и повесила трубку.

«Пожалуй, пора отвыкать от Макса», – подумал Иван, и от этой мысли сразу стало темно. Он засомневался: не посмотреть ли Врунгеля ещё раз?

«Да нет, – я понимаю, – сказал он сам себе, репетируя речь, и голос его был покорный. – Я ни на что не претендую, кроме человеческих отношений между нами…» – Нет, так плохо, так нельзя говорить. Надо сказать: «Я не претендую на то, чтобы гулять с ним, как раньше. Но если мне очень захочется увидеть его – я имею на это человеческое право».

Это была неудачная речь. Да и бог с ней! Неудачная речь, которую никто не слышал – это пустяк.

Поразмыслив немного, Иван налил в термос чаю, отыскал шерстяные носки и поехал на дачу. Нескольких оставшихся светлых часов как раз хватило ему, чтобы откопать калитку и сбросить с крыши снег. Не то что без его вмешательства крыша рухнула бы – вряд ли. Выдерживала и не такое. Но как человек, лишённый в повседневной жизни физического труда и по нему тоскующий, он не мог упустить возможность вспотеть.

Снег тихонько мёл Ивану на волосы, и на расчищенную крышу, забеливая его чёрный труд. Он чувствовал, как светлеет в уме от большой тишины, и ему не хотелось в город.

Скоро над лесом Иван приметил юный закат – каплю розового развели в белом. Пора было возвращаться.

С мутным от усталости взглядом, буквально стеная от голода (термос с чаем не помог), он примчался домой и съел кастрюлю бабушкиной лапши. Ему показалось: день избыт, насколько возможно. Даже печаль о Максе отступила – никакие тревоги не станут терзать человека, скинувшего с крыши горы снега. Он уснул, едва коснувшись подушки, а посередине ночи его разбудил звонок. В страшной сновидческой уверенности – что дедушке плохо, а они на даче, и по снегу не выехать – Иван схватил телефонную трубку. Звонила мама.

«Спишь? – спросила она, услышав его дикий непробуждённый голос. – А я надеялась, полуночничаешь». «Нет. Я не сплю», – пробормотал Иван, включая свет, и улыбнулся от облегчения, обнаружив себя не в снегу, не в странном мире из вечных сумерек, а в уютной и доброй московской ночи.

У мамы была бессонница на почве сердечных расстройств. Накануне, зайдя в кофейню, она угодила на девичник местных престарелых дам. Восьмидесятилетние прелестницы были при макияже, в шляпках, и весь вечер обсуждали любовников. Ольга Николаевна смотрела на них, как в дальнее, отставленное на несколько десятилетий вперёд зеркало, и большой страх пробрал её. Не она ли – вон та, с вуалькой, в перстнях, непосильных для старых рук?

Иван, разогнав сон, слушал и ждал решающей реплики.

– И вот, я оглядываюсь, – продолжала Ольга Николаевна свою монументальную жалобу. – Что со мной произошло? Чего я достигла? С чем приду к концу? Ты всё пела – это дело! – вот мой сюжет! Ты-то хоть осознаешь трагедию? Человек погибает, не видит дороги, уже теряет аппетит, уже даже не ходит по утрам за круассанами – хотя ты знаешь, как я их люблю. И никакой помощи! Все держатся на отдалении. Никто ничего не предпринимает, чтобы спасти человека! Хоть ты сделай что-нибудь! Поступи как-нибудь по-мужски! Никто не может поступить по-мужски, одни разговоры!

В ту же ночь Иван обдумал варианты мужских поступков и, выбрав один, приобрёл через австрийскую интернет-кассу авиабилет до Москвы. Завтра маме должны были доставить его по указанному адресу, в Баден. Довольный, он послонялся ещё по дому, полил цветы и снова лёг.