Рад, почти счастлив…

– Какой у тебя взрослый «сын»! – сказала Ольга Николаевна, когда Иван вернулся. – Меня знаешь… как окатили! Как «скорый» просвистел.

Иван сел к столу и несколько раз сложил салфетку.

– Костя, в целом, хороший мальчик, – вслух рассудил он. – Бывает, жалеет людей. Правда, бессистемно. Потому что ни за кого не в ответе. Я думаю: может, подарить ему какое-нибудь животное? – Иван взглянул на маму. – Пуделя? Пудель его выдаст, понимаешь? Кто тогда поверит в его напор?

– Послушай, а у тебя есть этот «общий взгляд», о котором он говорил? – перебила Ольга Николаевна.

Иван удивился.

– Ты что, думаешь, он это всерьёз? Да ему наплевать на всё – он влюблён. Он это так мёл. А сам думал о своей Маше. Видишь – понёсся. С ночи, небось, не виделись.

– Думаешь, так? – Ольга Николаевна улыбнулась, сладко потягиваясь на стульчике. – Ах!.. Ладно… Пойду проверю почту. Может, ещё что-нибудь прислали?

Мама ушла, а Иван, убрал посуду и взмахнул скатертью – она надулась, как парус. «Всё нормально, – говорил он себе, – Всё хорошо». Тут в голову ему пришла простая мечта – если бы можно вместо всей суеты построить корабль! И чтобы никто при этом не счёл тебя сумасшедшим. Изучить бы десяток старинных кораблестроительных книжек и взяться! Махать бы сколько-то лет топором, налегать пилой, а потом, к седым волосам, когда плотницкие работы будут окончены, отправиться выбирать снасти. И жизнь бы прошла в простой бесполезной работе, которая ничуть не хуже, чем любая работа полезная. «Стоп!» – скомандовал себе Иван и с удовольствием почувствовал, как послушно замер в груди двигатель мечты.

* * *

Костя перебил впечатление, оставленное Олей – нанёс шума, наследил надеждами. Ольга Николаевна воспрянула духом, и жизнь опять пошла по праздникам. Их волшебные шестерёнки следовали одна за другой: позади были Рождество и Старый Новый год, на носу – Крещение, чуть поодаль – день рождения дедушки, за ним – Сретение, а там, не успеешь моргнуть, зажелтеет Масленица.

Праздники эти растапливали жизнь, как дрова, с ними их семейный пароходик шёл через зиму. И уже в конце января произошла перемена, которую Иван счёл весенней – у них на улице завёлся дворник.

Однажды Иван проснулся от рёва лопаты, подошёл к окну и увидел на снежной, освещённой фонарём сцене человека, движущегося в такт звука. Это был он – петух городских рассветов, изгоняющий тьму, провозглашающий солнце. Жаль только, сам он вряд ли знал о своей величественной роли.

С тех пор каждое утро Иван вставал под великанский кашель – это улица прочищала заснеженное горло. Иногда на голый от сна ум приходило несколько рифмованных строк. Иван с удовольствием их встречал, но не записывал. К чему копить? Ещё столько утр! А когда кончатся утра, тогда и рифмы вряд ли понадобятся.

И эта лопата, и вольные музы, которых Иван не ловил, были только началом дневных удовольствий.

С горячей чашкой, предусмотрительно загородив новостройку горшком с геранью, он садился к окну. Утренняя улица восхищала его богатством жизни. Как сказочник, сочинивший её весёлый ход, Иван наблюдал за ней, и сердце билось быстрей. Учащались шаги прохожих. Тем временем напротив открывали булочную, и он ответно распахивал створку окошка. Бензин и сырь били в лицо. Серый день, грязный с самого утра, гремел машинами. Но бывали мгновения, когда машинный гул перекрикивали воробьи, навившие гнёзд под окнами.

Это было лучшее время! Теперь каждый раз, проснувшись, он тайно желал вклеить в день дополнительные часиков шесть утренней сери – чтобы, пока все спят, налюбоваться.

То, что сон оказывался коротким, и давно уже сбились со строя внутренние часы, не тревожило Ивана. В любом случае, это был его идеальный жизненный ритм. «Единственное, что меня смущает, – признавался он маме, – Так это, что я не добываю хлеб в поте лица».

Под завтрак окончательно рассветало – устанавливался ясный или снежный день. Иван на минутку забегал к бабушке с дедушкой и отправлялся вон из дому, проверить погоду наощупь. Дорога его не раздражала. Он сочувственно принимал мутный пар трассы, гололёд, соляную слякоть – всю беду мегаполиса, летом кое-как прикрытую зеленью. Даже пробку перед мостом выносил спокойно – зевал, по небу в лобовом стекле угадывал погоду на вечер, предвкушал возвращение домой, снежную ночь, скорую весну, счастливое лето. А что было злиться на пробки, если и сам он регулярно заливал в бак свой «девяносто пятый»?