Рад, почти счастлив…

Маша стояла в дверях. Её лицо опухло от многодневных слёз. Сипло, заплаканно она поздоровалась.

– Ну, – сказал Иван. – Берите вещи. Едем к вашей бабушке.

– Я не поеду! – крикнула Маша.

– Все поедем! – сказал Иван. – У меня тоже старики. Я имею право решать! Ясно?

Маша взглянула на шумно кивавшего Костю и выволокла из комнаты два своих рюкзачка.

Они ехали молча, с верой, что успех неминуем. Без слов вошли в подъезд и поднялись по ступеням. Маша долго звонила в дверь. Потом открыла своими ключами. Потом из пустой квартиры звонила соседке. Та скупо продиктовала преступной внучке, когда и в какую больницу забрали бабушку. В предынфарктном – прямо из поликлиники, так-то!

Потрясённые, они замерли вокруг Маши.

Наконец, Костя опомнился.

– Так поехали! Чего ждать? Мы тебя отвезём. Иван, отвезём ведь?

Маша обернулась на Костю, держа трубку, как гранату, в отведённой руке.

– Уйди! – произнесла она с хрипом. – Не хочу больше видеть! Сгинь! Я ни с кем! Ни с кем не поеду, ясно?

– «Хэппи энд» не удался, – произнёс Костя, когда они с Иваном сели в машину. – Ну, ничего. Если там у неё с бабушкой обойдётся как-нибудь – то и у нас наладится.

Иван довёз его до дому. Зайти отказался.

– Постоим минутку! – попросил Костя. – Представляешь, так удивительно! Вот только теперь что-то настоящее к Машке теплится. До этого всё был конкистадорский угар: завоевать, отнять. А когда оставил её в покое – теперь только и полюбил…

– Себя ты полюбил, – сказал Иван хмуро. – Стоишь и думаешь: ох я и порядочный!

– Ну да. Тоже верно! – рассмеялся Костя. – Иван, можно тебе сказать кое-что? Я ведь боюсь! Вот как Машка от них ушла – стал бояться. Как-то страшно домой идти. Я, наверно, заразился от Фолькера сумасшествием. Мне кажется, вот я хотя старушки не убивал, но всё равно – Раскольников!

И Костя запел тихонечко, с трудом артикулируя смерзающиеся слова: «Расколол я Женьку-то топором… Прямо по сердцу его саданул… Ох головушка моя голова… До чего ж ты меня…», – и он положил ладони на свою непокрытую голову.

– Тридцать градусов! Где шапка? – вдруг крикнул Иван. – Еле выздоровел! Ты чего себе думаешь!

– Ничего, – покачал головой Костя. – Ничего абсолютно… Забыл у Машки.

Иван снял свою шапку и с досадой нахлобучил её на Костину голову.

Костя взялся за неё обеими руками и улыбнулся.

– Это ты голову мне свою отдал, да? Как в мультфильме про Умку, помнишь? Чтоб я лучше думал! А я возьму! Я тебе не верну, можно?

И, придерживая шапку, качнулся к подъезду.

Иван возвращался домой подавленный и неспокойный. Он шёл от гаражей по большому стеклянному морозу – словно внутри картины маслом. Заиндевелые, без единого колыхания, яблони, вымерзший двор, тугое, ясно-чёрное небо. Подобных морозов не бывало ещё на его веку. Дома оттаявшим умом он подметил в своём сознании крепкую сцепку Костиной подростковой драмы с нечеловеческим морозом на улице. К ночи потеплело до минус пятнадцати. Иван набил в заварочный чайник дачной мяты с ромашкой и, глотая душистую воду, успокаиваясь, светлея, наблюдал из окна, как удивительно сказывается ослабление мороза на облике улицы. Воздух размок, затуманился, свет фонарей стал желтее и глуше. Люди вышли на прогулку со своими собаками. А в полночь полетел снег.