Ради братий своих… (Иван Федоров)

— Не гость я… Повелел тебе наш милостивый царь и государь быть у него в слободе в понедельник, через четыре дня…

Кто же сказал, что первую половину пути думаешь о том, что оставил, а вторую о том, что тебя ждет? Вот уже показались купола Троицкого монастыря, значит, две трети пути проехал, а все не уходят из головы мысли о прошлом.

Здесь, в монастыре, он заночует. Здесь молитвой помянет умерших Дарью и Петю. Здесь соберется с силами перед неведомой встречей с царем.

В Александровской слободе

а три версты до слободы стояла застава. Всех, пеших и конных, задерживали, дотошно расспрашивали, а порой и обыскивали. Не избежал расспросов и Федоров. Но, увидев, что котомка печатника пуста, а одежда небогатая, небрежно махнули: «Проезжай!»

Высокие дубовые стены, окружавшие новый дворец Ивана Васильевича и массивный Покровский собор, были снаружи одеты кирпичом. Для красоты и прочности. Со стены на пришельцев глядели черные жерла пушек. У ворот стояла еще одна застава. Здесь расспрашивали Федорова и рылись в его котомке здоровые, дышавшие винным перегаром опричники.

От ворот к высокому крыльцу дворца вела мостовая из дубовых плах. Мимо конюшен, погребов, мимо клеток с голодными медведями.

Два опричника, став по бокам печатника и не спуская с него глаз, повели Федорова на второй этаж, откуда слышался громкий смех и разговор множества людей. Там, в большой зале, толпилось сотни полторы разнаряженных опричников в шитых золотом кафтанах. И лишь у дверей стояли безмолвные воины с серебряными топориками на плечах.

Один из опричников, что был при Федорове, подошел к часовым, что-то шепнул, приоткрыл дверь и скользнул в щель. Печатник остался ждать, а вокруг продолжались разговоры, смех и шутки, от которых у Федорова порой пробегали мурашки по спине.

Но вот дверь широко распахнулась, и в зале сразу наступила тишина. Федоров перешагнул невысокий порог.

Прямо против двери на простом высоком кресле сидел изможденный старик, одетый в черное монашеское одеяние.

«Боже мой, какой он старый, а ведь годами моложе меня», — первое, что подумалось Федорову.

Пристально, будто видел его впервые, вглядывался царь в Федорова. Потом раздался глухой голос:

— Встань! Подойди!..

Только тут Иван заметил, что в палате находится еще несколько человек в монашеских одеяниях, но подпоясанных саблями. Он сделал несколько шагов к трону и снова упал на колени. Вновь раздался глухой голос царя:

— Встань, Иван! Ты исправно служил мне верой и правдой. Мы довольны твоими печатными книгами… Знаю о горе твоем. Понимаю его, как отец понимает горе детей своих… Уповай на бога, Иван… А тебя гордыня обуяла…

Федорову показалось, что черные фигуры, стоявшие вокруг, приблизились к нему.

— Я — царь, твой государь, все дни в покаянии провожу, молю заступничества за всех вас, грешных. Гляди, раб…

Царь откинул капюшон, и Федоров увидел у него на лбу синее пятно…

— Всю ночь поклоны бью, а ты, смерд?

Теперь кольцо черных фигур стало еще уже.

— И жена с дитем умерла. Все за грехи твои, за гордыню, — голос царя стал громким, рокочущим. — А кто ты есть? Никто, червь земной… В монахи идти небось не захочешь… Честолюбив… Диаконом быть не можешь. Трудиться для блага моего теперь тебе тоже не положено… Так кто же ты?..

Иван Васильевич тяжело откинулся на спинку трона. По его бледному лицу ползли крупные капли пота. Он прикрыл глаза и застыл так. В палате стояла глубокая тишина, только сквозь дверь доносился глухой гул голосов. Наконец он очнулся.

— Оставьте нас…

И вмиг палата опустела, точно черные фигуры ушли сквозь стены.

— Подойди ближе, Иван… Вот так… Посмотри, Иван, в глаза… Будешь ты мне служить верой и правдой? Не переметнешься, как Курбский, к врагам моим?..

Глаза царя жгли Федорова, но он выдержал этот взгляд. Не было за ним вины.

— По закону нашему не можешь ты, вдовый, не приняв пострига монашеского, книги священные печатать… Может, в другое время взял бы я этот грех на себя, да врагов у тебя много. Самостоятелен, на язык остер… А книги твои государству нашему нужны, ох как нужны сейчас… Вот почему решил я послать тебя, холопа нашего, в Литву, к гетману Ходкевичу…

— Великий государь, не мыслил я…

— Молчи, раб. Поедешь и там будешь печатать русские книги. Пусть знают в Литве о милосердии русского царя. Только я, просвещенный и справедливый русский царь, могу принести им мир, покой и спасение от ереси. Народ литовский так должен думать, и ты поможешь мне в этом. Ступай и готовься к отъезду. Указ наш получишь завтра.

Уже у самых дверей его вернул голос царя:

— Помни, верный раб мой, клятву дал мне служить верой и правдой…

— Великий государь, ради братий своих, ради народа своего…

И вдруг царь встал и на цыпочках начал подкрадываться к жужжащей на оконнице мухе. Быстрый, короткий взмах руки — и мертвая муха упала на пол.

— Вот, — он ткнул носком сапога в сторону упавшей мухи, — мои враги, а это, — Иван Васильевич поднял руку, — моя сила, моя власть, моя опричнина. Запомни это… — он засмеялся. — А сейчас ступай… Пора к вечерне. Пойдем покаемся во грехах наших и помолимся…