Ради семьи

- Профессорша, не философствуй. Вспомни "Майскую ночь" Гоголя, его ведьму-мачеху. Разве обязательно, чтобы ведьма была уродка?

- Перестаньте болтать ерунду… Понять ничего нельзя. Дайте же по крайней мере договорить Шуре. Августова, рассказывай все, что слышала, по порядку. Ну!..

Голос Евы Ларской звучит по обыкновению властными нотками. Но то, что возмущает в ней в иное время ее одноклассниц, теперь проходит незамеченным ими. Сейчас не до "тона". Открытие, сделанное сейчас этой всеведущей и вездесущей Шурой, настолько захватило девочек, что все остальные вопросы отодвигаются далеко назад. Шура Августова внезапно делается центром внимания целого отделения. Ее берут по руки и ведут на кафедру. Перед нею расступаются, дают дорогу. Она сама взволнована больше остальных. Ее синие глаза горят. Вся она дрожит от волнения.

- Да, да, mesdames, - звенит ее трепещущий голос. - Да, да! Они и сейчас еще там. До сих пор совещаются. Досадно, что я не могла дослушать всего до конца. Но то, что слышала, - это правда. Я вам сказала наспех, теперь расскажу подробно: я шла в перевязочную, уколола пером нечаянно палец. Вхожу в коридор. Вижу стоит "сама" и идол этот бесчувственный. "Сама" слушает, идолище говорит: "Не могу, - говорит, - никакие нервы не вынесут. Нельзя так мучить детей. Они и так слишком впечатлительны. А тут эти слезы. Эти бессонные ночи. Тут никакое железное здоровье не выдержит. Если она решила уехать, то пусть сделает это, не откладывая в долгий ящик, не мучая понапрасну девочек долгими проводами. - И потом (это опять она, идолище наше, говорит): - Я нахожу вредным продолжительное присутствие больной в одной комнате со здоровыми детьми, а особенно ночью. Они дышат одним воздухом. Ведь чахотка, а она, очевидно, у моей уважаемой предшественницы, заразительная болезнь…"

- Так и сказала?

- Так и сказала, как отрезала.

- Ну, ну! Дальше, дальше…

- А еще, говорит, эти бессонные ночи и бесконечные слезы могут вредно отразиться на занятиях детей. Какие могут пойти им в голову уроки, когда организм их отравляется принудительными бессонницами и частыми слезами…

- Ну?

- Ну, говорит: "Если вы, Лидия Павловна, откажете посодействовать скорейшему отъезду Магдалины Осиповны, придется уехать мне".

- Так и сказала?

- Дословно.

- Шурка, а ты не врешь?

- Глухова, вы здоровы? Как можно клеветать так на честного человека? - и синие глаза мечут молнии по адресу не в меру недоверчивой товарки.

- Молчите же, mesdames, дайте докончить "честному человеку", - вступается успевшая вскочить на край кафедры Маня Струева, сверкая оттуда на всех своими разгоревшимися от любопытства голубыми глазенками.

- Говори, Августова, говори!

- Что говорить-то, mesdames? Уж, кажется, все сказано. Идолище выгоняет нашу кроткую Магдалиночку. Ускоряет ее отъезд. Ясно кажется сказала: "Она или я"?

- А "сама" что же?

- А "сама" раскисла. В первый раз, понимаете ли, нашу "Лидочку" такой кисляйкой увидела. Сама красная, как помидор, глаза бегают, как у мыши, а поет-то сладко, сладко: "Нет, - поет, - я не допущу, чтоб вы уехали. Нам, - поет, - нужны такие сильные, здоровые натуры. Такие трезвые, как ваша…"

- Да она с ума сошла! Аллах наш, Магдалиночка, тоже ведь в рот вина не берет, - вынырнув откуда-то из-под руки соседки, завизжала Зюнгейка, захлебываясь от негодования. Все невольно смеются ее наивности. Ева мерит дикарку уничтожающими взглядами.

- Боже, как глупа эта Карач, если думает, что трезвой натурой называется только такая, которая не пьет вина! - И, повернувшись всем корпусом к девочке, она говорит, отчеканивая каждое слово и сопровождая слова свои взглядом презрительного сожаления: - Лучше бы ты оставалась в твоей степной деревне, право, Зюнгейка, и выходила бы замуж за какого-нибудь бритоголового малайку (мальчишка по-башкирски). А то привезли тебя сюда, учиться отдали в пансион, четыре года зубришь тут разные науки, а ума у тебя ни на волос. Написала бы твоему отцу, возьмите, мол, все равно толку не будет.

- Мой отец - важный господин, - произнесла, вздрагивая от охватившей ее тщеславной гордости, Зюнгейка, - у него четыре медали на груди: от прежнего царя две, да две от теперешнего. Он всеми деревнями заправляет, во всем уезде стоит большим старшиною. И дочка его не может быть неученая. Отец говорил, мать говорила, когда Зюнгейку отвозили сюда в большую столицу: учись, Зюнгейка, умной будешь, ученой будешь. Большие господа к отцу приезжать в селение будут, их принимать будешь. Генералов важных со звездами на груди разговорами занимать станешь. Чаем поить, кумысом… А ты меня оскорблять хочешь, - с неожиданной обидчивостью заключила свою речь девочка.

- Никто тебя не обижает, дурочка…

- Довольно, mesdames, не в этом дело. До пререканий ли тут, когда идолище нашего ангела выкуривает! - И Маня Строева, размахивая руками, ловко спрыгнула с кафедры в самый центр шумевшего и волнующегося кружка. Оттуда вскочила одним прыжком на парту.

- Mesdames, что же делать? Что делать, говорите! - послышались растерянные голоса.