Ради усмирения страстей

Рухама поворачивает голову в сторону Шестой авеню и смотрит вдаль, встречное движение кажется бесконечным, ее взгляд затуманивается. Близится Песах, и у нее длинные – как в детстве – волосы. Все собрались перед шулом, беседуют на переднем крыльце, приглашают друг друга в гости. Нава в кричащей обновке – на ней первый в ее жизни парик. Мимо промчится машина, газанув как гангстерская, и красивый молодой человек рядом с водителем, высунув сильный локоть в окошко, лихо присвистнет, бесстыдник. Рухама, смущенная и испуганная, резко обернется, и волосы раскинутся за ее спиной, как веер из павлиньих перьев.

– Я продаю цветы, кустарники и деревья. Продаю торф и минерализованный грунт. За сотню долларов вы можете купить десяток калатей. Или орхидеи – я дам вам скидку.

– У вас есть серьги и татуировки, – говорит Рухама цветочнику. – У вас приятное лицо, высокий рост, хорошая фигура. Много всего, чтобы выделиться. Вам не нужны такие волосы.

– Они у меня были всегда, – говорит он. – Это моя фишка.

– Понятное дело. Думаете, я каждый день такое предлагаю? Из Восточной Европы, из Польши – вот откуда я беру волосы. С улицы – никогда. Ну а если не сто долларов, сколько могут стоить эти – не на продажу – волосы?

– Знаете что, – говорит он, – я думаю, вы ненормальная.

– Конечно, – говорит Рухама, – мы оба с вами ненормальные. Но каждый по-своему. Так что признавайтесь. Двести долларов, пятьсот?

– Тысячу долларов, две тысячи долларов. Это не имеет значения. Я их не продаю.

– У меня при себе четыре тысячи долларов, – говорит она. – Наличными. Вы можете их взять.

И затем изящно, вспомнив, как делала это Луиза, достает из сумочки конверт и сжимает его в руке.

– Я захватила ножницы, вам остается только присесть.

– Черт, – говорит он, пересчитывая. – Почему я не могу просто так их забрать? Сделать вид, что я с вами незнаком, и оставить себе и деньги, и волосы?

– Потому что это Америка, – говорит Рухама. – Вы продадите мне волосы, доставите дерево, а если прикарманите деньги, я приведу полицию, и вы вернете их мне обратно. Такова наша страна. У евреев есть права; у женщин есть права. Допустим, вы все-таки оставите себе деньги, несмотря ни на что. И возможно, когда придет полиция, я скажу, что вы взяли не четыре, а пять тысяч. И мне поверят, потому что у меня не проткнута губа и потому что пять – более достоверная сумма.

Рухама достает ножницы, как грозный аргумент. Он смотрит на нее и кладет конверт в карман. Рухама оглядывает джунгли в поисках стула.

Когда привозят дерево, Рухама запирается в мастерской, оставив Ципи в приемной. Она рассказала Ципи про дерево: увидела случайно, взяла и купила. Соврала ей про банковский депозит и не знает, как теперь восполнить недостачу.

Ципи колотит в дверь.

– Он спрашивает, где поставить.

Рухама кричит:

– Он прекрасно знает, и ты тоже: между креслами!

У Рухамы кружится голова. Она объяснила Ципи, что заперла дверь, потому что участились грабежи: рассыльные разведывают про то, как идут дела у заказчика, и выносят из конторы все подчистую. Сказала Ципи, что встретила на складе женщину-фотографа и та пожаловалась, как рассыльный-велосипедист, доставивший пленку, всю студию обчистил. Она лишь ненадолго оставила его одного, разрешив попить воды из кулера.

Ципи стучит снова:

– Он просит еще двести долларов, Рухама. Говорит, ты обещала ему еще двести за доставку.

– Ничего такого я не обещала.

– Рухама, открой же дверь!

– Дай ему сотню, и пусть убирается.

– Открой дверь.

– Дай ему сотню, и он уйдет.

Так она полюбила ночи. Уложив последнего ребенка, она спускается в подвал. Раньше ночные часы тянулись долго, а теперь мелькают, как дневные.

Без Ципи и ее сплетен дело лучше делается. Она занимает сортировочный стол, раскладывает на нем локон к локону. Вяжет узлы с бешеной скоростью. Прошла вечность с тех пор, как Рухама в последний раз делала парик для себя. Обычно она носит отбракованные, с проплешинами и вихрами, неудачные модели, которые не смогла продать.

В этом году праздники идут один за другим. Песах уже совсем скоро. Вот почему она работает день и ночь, спать некогда. Когда она его стригла, то пронумеровала каждую прядь и разложила их по отдельности, как кирпичики храма, предназначенного для музея. Таким образом она сможет воссоздать все в точности. В идеале волосы должны быть на своих местах по всей голове.

Им нечего показать Наве. Они безнадежно отстают. Рухама отчасти испугана, отчасти довольна. Она бы и еще потянула, лишь бы оставить Наву без парика – ничего, пусть на праздники отправляется в шул в купальной шапочке.

Рухама первая идет ее встречать. Ципи следом, несет поднос с чаем и печеньем. Нава теребит листья апельсинового дерева, стараясь не повредить маникюр. Отрывает один листик.

– Удивительно, – говорит она. – Я не говорила вам, но эта комната всегда была такая мрачная. И сейчас. Если это апельсиновое дерево, почему нет апельсинов?

– Будут летом, – говорит Рухама. – Комнатный сорт.

– Может, подложить зеленые стеклянные шарики или что-нибудь в этом роде? Когда апельсиновое дерево, ожидаешь…