Ради усмирения страстей

Пинхас сосредоточился на своем рассказе, собственные крики он слышал словно со стороны. Когда его били, с каждой раной к рассказу добавлялась фраза, мозг воспринимал удар как однообразное хлопанье фрамуги об оконную раму:

– Ребе, вы заметили, что сегодня у нас нет солнца? – спросил Мендл вместо приветствия.

– Мои ставни плотно закрыты, чтобы не слышать шума снаружи.

– И никто больше не говорил об этом на утренней молитве?

– Никто еще не приходил, – сказал раввин, продолжая изучать трактат.

– И вас это не удивляло?

– Удивляло. Удивляло, пока ты не сказал мне про солнце. Теперь я понимаю: ни один разумный человек не проснется, чтобы встречать рассвет, который никогда не настанет.

Когда снова зажглась лампочка, никто не спал. Зюнсер мысленно примирялся с собой, готовясь к неминуемой смерти. Пальцы на его левой руке вывернули и сплющили. Ноготь остался только на одном большом.

У Пинхаса был вопрос к Зюнсеру:

– Во всех ваших книгах судьбу понимают как что-то вроде комара, которого можно прогнать. Все ваши персонажи борются за жизнь, вы же ведете себя как жертва. Вы должны были знать, что они придут.

– Хороший вопрос, – сказал Зюнсер. – По существу. И я отвечу на вопрос вопросом: зачем мне всегда быть тем, кто выживает? Я видел, как европейские евреи вылетели пеплом из труб. Я похоронил жену и сына. Я действительно считаю, – хоть и говорят, что от судьбы не уйдешь, – что такое возможно. Но почему вы думаете, что цель – жить? – Зюнсер подтащил изувеченную руку себе на грудь. – Сколько еще трагедий должен я пережить? Пусть кто-нибудь станет свидетелем моей.

Брецкий с ним не согласился:

– Мы потеряли наш мир, это верно. И все же человек не может обречь себя на смерть из-за того, что выжил, когда умирали другие. Нельзя вечно дрожать во мраке концлагерей.

– Я бы все отдал, лишь бы выбраться отсюда, – сказал Коринский.

Зюнсер поднял глаза к потолку.

– Вот единственное правило, которого я придерживался в каждом своем рассказе. У человека отчаявшегося выбора не бывает.

– Значит, – спросил Пинхас, а для него в комнате никого не существовало, кроме его учителя, – вы считаете, что я оказался здесь вместе с вами случайно? И это не часть великого замысла, некоего космического равновесия, этакой грандиозной шутки небес?

– Думаю, какой-то служащий допустил ошибку.

– Думать так, – сказал Пинхас, – для меня невыносимо.

Все эти разговоры дались Зюнсеру нелегко, он закашлялся и сплюнул сгусток крови. Пинхас хотел помочь Зюнсеру, но не мог подняться. Брецкий и Коринский встали.

– Сядьте, сядьте, – сказал Зюнсер. Они послушались, но, пока он пытался откашляться, не сводили с него глаз.

Пинхас Пеловиц провел остаток дня, отрабатывая последние строки своего рассказа. Когда свет погас, он был уже почти закончен.

Они недолго оставались в темноте, вскоре раздался шум и свет зажегся. Коринский сразу же приник глазом к отверстию в стене:

– Выстраивают всех на улице. Там пулеметы. Сейчас утро, и все щурятся, как будто только родились.

Пинхас его перебил:

– Я бы хотел кое-что вам прочесть. Это рассказ, я написал его, пока мы были здесь.

– Давайте, – сказал Зюнсер.

– Послушаем, – сказал Брецкий.

Коринский чуть не рвал на себе волосы:

– Какое теперь это имеет значение?

– Для кого? – спросил Пинхас и принялся читать свою короткую притчу:

В то утро, когда Мендл Мускатев проснулся и обнаружил, что его письменный стол исчез, комната исчезла, солнце исчезло, он сперва решил, что умер. Обеспокоившись, он прочел молитву за умерших, имея в виду себя. Потом он подумал: а дозволено ли это – и вновь забеспокоился, на этот раз из-за того, что первое, что он сделал, когда умер, – согрешил.