Ради усмирения страстей

Мендл понял, что лучше всего посоветоваться с местным раввином – вот кто сможет наставить его в таких делах. Мендл в первый раз был в кабинете раввина – раньше он не слишком вдавался в тонкости богослужения. Мендл очень удивился, увидев, что кабинет раввина по размерам точь-в-точь такой, как его исчезнувшая комната. Более того, ему показалось, что и трактат, над которым размышлял ученый человек, лежит на исчезнувшем столе.

– Ребе, вы заметили, что сегодня у нас нет солнца? – спросил Мендл вместо приветствия.

– Мои ставни плотно закрыты, чтобы не слышать шума снаружи.

– И никто больше не говорил об этом на утренней молитве?

– Никто еще не приходил, – сказал раввин, продолжая изучать трактат.

– И вас это не удивляло?

– Удивляло. Удивляло, пока ты не сказал мне про солнце. Теперь я понимаю: ни один разумный человек не проснется, чтобы встречать рассвет, который никогда не настанет.

– Все это очень странно, ребе. Но я думаю, что мы ночью – в какой-то миг – умерли.

Раввин встал, усмехнулся:

– И я могу здесь хоть целую вечность изучать Талмуд.

Мендл оглядел книги по стенам от пола до потолка.

– У меня есть письменный стол со стулом и штендер в углу, если я хочу постоять,[7] – сказал раввин. – Да, похоже, я в раю. – Он потрепал Мендла по плечу. – Должен поблагодарить тебя за то, что поспешил предупредить меня. – Раввин пожал Мендлу руку и добродушно кивнул, а сам уже отыскивал нужное место в тексте. – Но ты пришел по другой причине?

– Да, – ответил Мендл, пытаясь разглядеть между книгами место, где раньше находилась дверь. – Я хотел спросить, – и тут его голос дрогнул, – кому из нас читать молитву?

Брецкий встал.

– Браво, – сказал он и захлопал в ладоши. – Это как падающая звезда. Притча, которой суждено угаснуть вместе с рассказчиком. – И шагнул к двери, где уже ждал конвоир. – Но ее смысл меня пронзил.

Коринский подтянул к груди колени, обхватил их.

– И меня пронзил, – сказал он.

Пинхас не покраснел от смущения, не склонил головы. Он смотрел на Зюнсера, пытался представить, что думает благородный Зюнсер, пока их выводили из камеры.

Снаружи уже расставили остальных. Там были Горянский и Любович, Лев и Сольцкий. Великие рассказчики, они могли бы поведать великие истории своей жизни, а вынуждены были унести их с собой в могилу. Пинхас блаженно улыбался: у него стало в три раза больше читателей.

Пинхас Пеловиц был двадцать седьмым – или четырнадцатым с начала и с конца, если вас интересует его место в ряду. Брецкий поддерживал Пинхаса справа, поскольку тот уже не держался на ногах. Зюнсер поддерживал его слева, но сам был очень плох.

– Вам понравилось? – спросил Пинхас.

– Очень, – сказал Зюнсер, – парень вы талантливый.

Пинхас снова улыбнулся и упал, головой на голые лодыжки Зюнсера. Один ботинок с чужой ноги отлетел вперед, сама же нога соскользнула по грязи назад. Брецкий упал на них сверху. В него стреляли пять или шесть раз, но он, большой и могутный, прожил так долго, что распознал выстрелы – и понял, что умер.

Акробаты

Кто бы мог подумать, что война такого масштаба может обратить свою ярость и на хелмских простаков? А ведь прежде все тревоги внешнего мира – будь то оспа или сборщики налогов – обходили город стороной.