Ради жизни на земле

— Да, я — коммунист и служить всякой погани никогда не буду. Не дождетесь! Если мне суждено умереть, я умру на своей родной земле, а ваши могилы останутся безызвестными, и даже волки на них выть не будут.

Полковник рассвирепел.

— Не надо патетических изречений, молодой человек. Больше здоровых, трезвых инстинктов. Бросьте корчить из себя эдакого героя, ибо, как говорят русские, ни сказок о вас не расскажут и, кажется, песни о вас не споют. Взять!!!

Меня, выкинув из койки, два дюжих санитара потянули во двор.

— Мы тебе покажем небольшой спектакль. — Ядовитая улыбка расползлась по лицу полковника. — Для профилактики.

Спустились в подвал. Там я увидел худого высокого человека в лохмотьях, с глубоко провалившимися глазами. Он стоял, опершись о каменную стену подвала.

— Вот, посмотри, как горят комиссары, — резанул взглядом лысый.

Я никак не мог догадаться, какой смысл таится за фразой полковника. А человек, видимо, понял. Но он не попятился, не закричал, а только выпрямился и поднял вверх голову, серую от проступившей седины, словно желая увидеть, что там находится выше.

— Отойди дальше! — Фашист оттолкнул меня и взмахнул неведомо откуда появившейся у него в руках бутылкой с горючей смесью. У полковника был наметанный глаз. Бутылка звякнула о решетку карцера, разлетелась на куски, а вспыхнувшее пламя, прыгнув на пленного, змеей опоясало тело. Человек стоял. Он так и остался черным, обуглившимся остовом у каменной стены. Такое не раз повторялось в больших камерах, забитых нашими людьми.

— Может, теперь припомнишь знакомых и примешь наше предложение? — Полковник заложил руки за спину.

— Никогда.

Полковник, поднимаясь по ступенькам, бросил на ходу.

— Подумайте до утра, наш несостоявшийся друг. Приятных сновидений.

Два солдата и полицаи втолкнули меня в подвал. Пахло бензином и паленой резиной. Не успел оглядеться, как ударом приклада был сбит с ног. Потолок пошел кругом и потонул в багровой тьме.

Утром в камеру, где вчера сгорел комиссар, швырнули и меня. Ночью снова зашел полковник. Вытер платком желтую, похожую на обглоданную кость, макушку:

— Поговорим…

— Разговор не состоится!

Солдаты, прижав меня к цементному полу, снова ударили головой о твердое покрытие. Отто, натянув резиновые перчатки, поднял шприц и куда-то его воткнул. В лицо плеснуло огнем. Сознание окаменело…

Затем начались галлюцинации. Мать! Как она сюда попала? Я ведь хорошо знал, что она жила рядом с блокадным Ленинградом. Но как пробралась через фронт, как вошла сюда, в глухой, смертный застенок? Ладонь ее теплая, маленькая, шершавая. Гладит изрубцованную щеку, лоб. «Больно?» — спрашивает. «Нет». — «Ты терпеливый, как отец». — «А где он, батько? Как ты вышла из Ленинграда?..»

Скрип дверей возвратил в действительность. Голова гудела, исполненная мрака, черного, осеннего. Куда-то несут. Свалили на прелую солому, буквально шевелящуюся от насекомых, набросили ватное одеяло. От нестерпимой боли, пригвоздившей к нарам, начал ковырять ногтями кирпичную стену. Не будь ее, боли, выскочил бы на вольный простор, ударил бы в набат, крикнул бы на весь земной шар: «Уничтожайте фашистских гадов, травите их, жгите, живьем закапывайте в землю… Нету им никакого прощения!..»

С каждым днем мне становилось все хуже и хуже. От грязи и зловония гноилась правая пустая глазница. Тело деревенело от холода, гулявшего в бараке. За стеной раздраженно бился ветер, выл от ярости. По стене шарил скользкий луч лагерного прожектора. Кто-то всхлипывал, метался в бреду, смеялся, стонал. Как ни старались растоптать в воспоминаниях все человеческое, превратить нас в бесчувственных тварей, сделать это им не удавалось. Мы боролись до конца, используя любую возможность, чтобы вырваться из этого кошмара.

Задолго до рассвета пленных начали грузить в открытые машины. Загоняли человек по пятнадцать, сзади усаживался автоматчик. Нас предупредили: «Везут в Кременчуг, в крематорий». Раскисшей от непогоды дорогой эшелон смерти выехал в поле. Не видно ни зги. Моросит дождь. Машины черепахами еле ползут, держась травянистой обочины. Под шинами чавкает грязь. Еле виднеется размытый теменью силуэт конвоира. Я переглянулся с Виктором, старым знакомым по палате. Его я знал хорошо — летчик, сбили ночью над Полтавой. Прижавшись друг к другу, сделали вид, что дремлем.

Мгновение — и удар ребром ладони по выпирающемуся кадыку конвоира. Хриплый вой прозвучал в моих ушах сладкой музыкой. Автомашина в наших руках. Можно бежать! Темень… Грязища… Бездорожье… А впереди и сзади слепящие фары машин. Пора! Валимся за борт. Пять человек. Машина прорычала возле самых ушей. Редкая жижица брызнула в лицо. Отползали все дальше и дальше. Разделились на две группы. Я оказался с Сашей и Виктором. Ребята свои. Ныряем в туманную мглу, задыхаемся от бега. Скорее, скорее, подальше от страшного места! Ветки кустарника хлещут по лицу, ноги вязнут в болоте. Присели передохнуть. Давит усталость.

Временами слышится голос с неподдельной явью. Близкий, знакомый. «Держись, Иван, ты очень нужен нам нужен!» Это, кажется, приказывал комэск Николай Евсюков.