Ради жизни на земле

Доложив командиру полка о выполнении задания, не преминул вставить в рапорт два сбитых «мессера». Майор Круглов, довольный результатом разведки, по-отечески обнял меня и пожал руку Аркадию Кирильцу. Сзади ребята подмигнули: сегодня, мол, тебе положена двойная чарка. По пути к расположению рассказывал о том, как сбили ведомого Костю Круглова. Если выпрыгнул, то все равно попал к гитлеровцам. Нет уж, лучше похоронить себя вместе с машиной в огненном смерче, зарыться в землю, рассыпаться, раствориться!

Короткая передышка, наспех проглоченная тарелка борща, без ощущения вкуса и запаха, и — вылет. У новой машины Кирилец, пошатываясь, запрокинул голову.

— Что с тобой, Аркадии?

— Командир, убей меня на месте, лететь не могу. Дай отдохнуть… Ну хоть чуть-чуть…

Пришлось менять стрелка. Его место занял Александр Савин. Меня и самого трепала нервная дрожь, холодила спину, сползала к ногам. В теле непреоборимая тяжесть, от озноба стучат зубы. Только на высоте начал приходить в себя, ощутив прилив сил, сбрасывая с плеч свинцовую усталость. Сзади справа неотрывно за мной следовал ведомый Паша Баранов. В районе Ясс засекли новые цели, взяли курс на свой аэродром. В воздухе царило относительное спокойствие. Но вот из-за облаков выкатились четыре самолета.

— Наши «лавочкины», — густой октавой пробасил в переговорное устройство Савин. Одновременно с этим ведомый доложил: — «Фиалка!» По курсу — «фоккеры».

Да, это неслись на нас изделия Курта Танка. Мы уже научились отличать ФВ-190 от нашего истребителя ЛА-5. На первый взгляд, оба самолета казались похожими. Но у немецкого истребителя часть фонаря состояла как бы из одной прямой с утонченным фюзеляжем, а у «лавочкина» фонарь заметно возвышался.

«Фоккеры» плеснули на нас огнем.

— Вот тебе и «лавочкины»! Смотри в оба, — приказал я стрелку.

В облака вскочить не успели и перешли с Барановым в стремительное пикирование. Истребители кинулись следом. Мы стали в вираж, у земли змейкой уползая домой. Сзади что-то сверкнуло, на пол кабины посыпалась стеклянная крошка. Переключили рацию на стрелка.

— Савин, как ты там?

В ответ — молчание.

Посадив машину, я содрал с рук перчатки, отстегнул ремни, спрыгнул на левую часть центроплана. Савин сидел в кабине ссутулившись, обплетенный парашютными лямками и без головы. Его руки застыли на гашетках, окоченело сжали их, а головы нет. Меня будто саданули сзади увесистой дубиной. Я начал вытягивать тело стрелка из кабины, но сам ничего не смог сделать. Позвал на помощь. Кое-как с механиками вытащили стрелка, положили на плащ-палатку. Девушки — укладчицы парашютов, прибористки, — в страхе закрыв лица, бросились от машины в сторону. Я плелся по летному полю и глотал слезы, уткнувшись в шлемофон. Смерть, жестокая, неумолимая! Почему же ты так нещадно косишь нашу юность! Парню бы радоваться восходу солнца и вечерней зорьке, работать, учиться, целовать девушек, а он лежит, обезглавленный, скрючившись на выцветшей солдатской плащ-палатке! С нами уже нет Жени Буракова, Володи Колисняка, неизвестна судьба Кости Круглова.

Вечером в столовой я опрокинул свои наркомовские, но спокойнее на душе не стало. Сцепились с Сергеем Луганским, вспыхнули берестой. Я выговаривал ему за то, что его истребители, увлекшись боем, бросили нас на произвол судьбы. Сергей доказывал, что ситуация сложилась чрезвычайно трудная, сами еле дотянули до аэродрома. Так и разошлись, надолго затаив друг на друга обиду.

Вскоре я узнал, что меня представили к ордену Славы III степени за уничтожение железнодорожного состава и доставку ценных разведданных о дислокации противника в районах Ясс, Хуши, Тергул-Фрумос, а также за сбитый ME-109 в неравном схватке с двенадцатью «мессерами».

Скоротечны последние майские ночи: не успеешь забыться в глубоком сне, а уже румянеет восток, утренняя прохлада врывается вместе с аэродромным гулом в открытые окна. Ребята выскакивают размяться, возвращаясь, бодро покрякивают. Завтракаем — и к машинам. Задание получено. Для меня уже стало привычкой ходить на разведку во вражеский тыл, быть готовым ко всяким неожиданностям.