Радин

Как назло, ни одного наброска с городом не нашлось, но пока я разбирал свои папки, сидя на ящике с картинами Шандро, кто-то невидимый поскребся из-под дощатой крышки: открой меня! Понти всегда работал в углу, стоя ко мне лицом, а потом тщательно закрывал холсты тряпкой. Не пора ли на них посмотреть?

Развинтив крышку и вытащив семь холстов, натянутых на подрамники, я расставил их вдоль стен, распахнул окна и стал прохаживаться по студии, постепенно наполняясь счастьем, будто цеппелин гелием. Зимний ветер с моря выстудил комнату, но мне было жарко и даже как-то празднично.

Осветить купол можно и керосином, как говорил ватиканский электрик, вот только лицо Господа окажется недовольным. Этот парень ничего не боялся, болтался в люльке между колоннами или возился под самым потолком. После окончания академии я работал волонтером в базилике Святого Петра, надеялся, что возьмут реставратором, но там система ватиканская, двадцать лет будешь ждать, пока не дашь кому положено. Так что я стал одним из санпетрини – сначала глотал пыль у каменщиков, потом был у электриков на побегушках, а потом плюнул и уехал домой.

Гений, сука, вот о чем я думал, сидя на пустом деревянном ящике, занимавшем почти четверть студии. В семи паровозных топках бушевало белое пламя, такое бывает при слишком сильной тяге, пламя бесшумно раскаляло стены, я чувствовал запах гари, креозота, какой-то железнодорожной горечи и кажется, даже серы.

Потом я не выдержал, встал и повернул холсты к стене. В мастерской сразу стало холодно. В моей воле оставить их в подвале, как прошлогоднюю картошку, и в моей воле вытащить их на свет. В конце концов, я окажу Шандро услугу, разве он не мечтал собрать народ, попросить прощения и всех поразить?

Не знаю, что он собирался им сказать (я умер, у вас в очагах погас огонь, овцы перестали кормить своих детенышей, а потом меня ужалила пчела и я вернулся?), но что бы это ни было, они могли взбеситься и закидать его камнями. Теперь же все пройдет спокойно, чинно, в любви и согласии.

Подпись я ставить не буду, за подпись меня сунут в камеру лет на пять, если дело вскроется. Писали же раньше анонимы: мастер вышитых рукавов, мастер лилльского поклонения, или, скажем, взять крылатого ящера у Кранаха. Завтра позвоню перуанке, думал я, укладывая холсты обратно в ящик, скажу, что у меня есть для нее новости. Очень важные. Но, чтобы их услышать, ей придется достать золотой карандашик и почиркать им в своем календарике.

Радин. Среда

Теперь мы знаем, что к гибели мужа Доменика не причастна. Вычистив чугунную сковородку, найденную в шкафу, Радин решил, что вымоет и плиту, раз уж он собрался готовить ужин. Значит, давать свидетелю отраву ей было незачем. Остается тот, у кого был мотив и была возможность.

Если верить «Энциклопедии насекомых», шмель становится агрессивным, только если защищает свое гнездо; его жало не имеет зазубрин, он может жалить многократно, не причиняя себе вреда. Радин открутил конфорки, почистил их проволочной щеткой и поставил сушиться. Не много ли грязи для одного персонажа?

Эта история все время крутилась, будто хитрый Везалиев стол, который мгновенно переворачивали, если в анатомический театр приходил посторонний. Щелк, клац, и на столе вместо трупа лежит макака-магот. Эта история показывала мне разнообразные тела, некоторые оказались живыми людьми, полными сил, они шевелились и улыбались, но при следующем повороте – щелк, клац! – они снова были мертвы.

Радин посмотрел на треску, похожую на кусок ноздреватого весеннего льда, подумал, что работы по дому на сегодня достаточно, открыл консервированный горошек и стал есть его прямо из банки. Урсула пришла бы в бешенство.

Почему я жил с ней четыре года? Обнимал ее, приучался к потрохам и катаплане, выворачивал язык, пытаясь себя объяснить. Может, пора признаться, что я жил не с ней, а с южной Европой, пахнущей эвкалиптами? Присосался, как рыба ревесо к днищу корабля, чтобы переплыть из одного моря в другое?

В записках об экспедиции Колумба говорится, что ревесо умеет произносить слова и может достать сокровища с затонувшего корабля. Я произношу слова, я достал сокровище, за которым меня посылали, вот только книга Крамера оказалась никому не нужна.

Почему аспирант остался в этой стране, думал Радин, разглядывая фотографии, приколотые над диваном. На одном снимке был вид на Шнееберг, на остальных – городок в долине, какой-нибудь Гмюнд или Цветль. Он мог бы учиться в венской академии, говорить на своем языке, по утрам пить кофе с шоколадным захером, кататься на муниципальном велосипеде, а главное – публиковаться на родине.

А сам я – почему? На вечный вопрос откуда вы отвечаю, что я русский, хотя не был дома двенадцать лет, с тех пор, как похоронил отца. Как там говорил каталонец: вам нравится бродить по чужому саду, но вы не хотите быть садовником?