Радин

По дороге домой я думала о новых картинах Алехандро, их не назовешь безделушками, но чего-то в них не хватает. Чередование чудесного и обыденного, о котором твердит наш мастер, в них есть, но они кажутся мне ловко переделанными из чего-то другого, в школе я так серьги себе сделала – из отцовских серебряных запонок.

Еще я думала о том, во что превратилось мое тело. Оно стало покорным и розовым, как свежая вырезка на прилавке. Я ложусь с Дроссельмайером в стеклянном парике и делаю все, что он хочет, allegro ma non troppo, animato assai, еще немного – и я превращусь в восхищенную жену-натурщицу. В просто голос.

Да ты просто голос и ничего больше, сказал он, проводя рукой по моей спине, когда мы в первый раз оказались в постели. Вернее, это была не постель, а пахнущий средством от моли красный ковер, свернутый в рулон и стоявший в углу в охотничьем флигеле. Раньше, когда в Тавиру приезжали именитые гости, ковер разворачивали на парадной лестнице, но с тех пор прошло много лет, отель облупился, а флигель, построенный на окраине парка, превратился в чулан для сломанной мебели.

Мы пришли во флигель за аккордеоном, который я надеялась использовать во время уроков, помощник буфетчика Зиди согласился играть на милонгах, если мы приведем в порядок инструмент, он же сообщил нам, где его искать. Зиди мне с первого дня понравился, он был похож на монаха-пивовара с картинки: гладко выбритые щеки и круглый живот, перекатывающийся под сутаной.

Мы перевернули горы плетеных стульев и сырого тряпья, а потом Алехандро посадил меня на подоконник и стал целовать, я сначала терпела, а потом оттолкнула его так сильно, что он попятился, зацепился за свернутый ковер и упал вместе с ним – откуда ему знать, какие сильные у танцовщицы руки. Он лежал на полу, вернее, на ковре, и смеялся, глядя на меня снизу вверх, такой темный, нескладный, будто поломанный стул, потом он перестал смеяться, протянул ко мне руку и пошевелил пальцами.

Радин. Четверг

Вернувшись, Радин вспомнил, что три дня не ел горячего, нашел бульонные кубики и поставил кастрюлю на плиту. Потом он открыл алжирский гроссбух и проставил число и день недели. Поверить не могу, что извел уже столько страниц, думал он, затачивая карандаш перочинным ножом. Однажды Стравинского задержали на таможне, приняв рисунки Пикассо за наброски итальянских фортификаций. Текст в гроссбухе тоже выглядел как полевые укрепления, тут окопы, тут засеки, но он был настоящим, и Радин был этому рад.

Здешние люди, написал он на свежей странице, все эти твидовые клерки, бледные татуированные девы, продавцы жареных карапау, дивные театральные старухи, демоны психоанализа в роговых очках – это люди северные, неприветливые, они никому не верят, не улыбаются в пустоту и не кладут в пышки яичный крем, на манер лиссабонцев, а едят их пустыми, чтобы почувствовать вкус теста.

В августе они пришли на вечеринку Понти из любопытства, точно так же, как восемьдесят сограждан Эмпедокла поднялись по его приглашению на вершину вулкана, чтобы посмотреть, как лекарь, возомнивший себя богоравным, бросится в жерло. Когда же лава поглотила его, выплюнув пару сандалий, они покачали головами и разошлись.

Я тоже испытываю любопытство к Понти, болезненное суровое любопытство, похожее на любовь. Я хожу по его следам, дышу ему в затылок, куда бы я ни пришел, он только что здесь был, вот его пиджак на спинке стула. Ускользающая тень, ионовый хвост кометы, я знаю о нем больше, чем он сам о себе знает.

Бульон яростно бурлил у него за спиной, в кухне висел пресный запах куриного супа. Радин поставил на стол тарелку, обжег рот и не почувствовал вкуса еды. Обедаю один, как Дон Жуан в последнем акте. Так и есть: последний акт, до финала осталось несколько мизансцен. Что сделает Понти, явившись на закрытие?

Я должен туда попасть и увидеть конец истории. Любопытство сгубило кошку, не то что писателя, три недели варившегося в чужом преступлении, будто в рагу из говяжьих потрохов. Любимое блюдо местных жителей, за это их в стране называют трипейраш, пожиратели внутренностей.

Интересно, придет ли туда Гарай. Сидя на моем диване в банном халате, он сказал, что у него есть две версии будущего. Он может забить ставни своей мастерской гвоздями, сесть в самолет, двадцать шесть часов лета с пересадками: Лиссабон – Амстердам – Балтра, дальше паромом и на катере до Сан-Кристобаля. Но это, сказал он, не будет свободой в полном смысле слова.

Другая версия – нападение, то есть лучшая версия защиты, сказал он потом, потирая небритую щеку. Я еще не придумал, на кого я хочу напасть, чтобы освободиться от страха, который выедает мне печень, но думаю, что женщина, что подала мне отраву, стоит первой в списке возможных жертв. Я не силен в ядах, не умею стрелять и не способен ударить ножом. Я просто посажу ее в тюрьму.

Малу