Радио Мартын

– Сирийские монахи говорили, что умирают для мира, а мертвый умереть уже не может.

– Па-па-пап пап татара-тарара та-тат-ла-лай-ла ла ла-ла-ла-ла-ла.

– Он Галича пел шикарно.

– Ты в том виновата.

– Его звали «пророком сирийцев», «арфой Святого Духа». Но при этом его идеи радостного христианства оказывались все менее понятными и в конце концов возобладало монашество египетского образца, апокалиптические чаяния. А Сирин говорил, что мы призваны восторгаться искусством, поражаться красоте, которая размыкает нас. Которая не дает нам жить чувством вины, не дает нам зациклиться на себе.

– Этот ранний Окуджава совершенно гениальный.

– Облака плывут, облака.

– А для меня главная галичевская песня – «Когда я вернусь».

– Это то, что рвет сердце.

– Вот именно, что «ты не смейся, когда я вернусь».

– Послушайте, я просто как бывшая в эвакуации и в эмиграции и вернувшаяся, понимаете…

– Поехали.

– Подайте бокалы, поручик Голицын,

Корнет Оболенский, налейте вина.

А где-то уж кони проносятся к яру.

Ну, что загрустили, мой юный корнет?

Звук стопки о стопку.

– От Суэца правь к востоку, где в лесах звериный след,

Где ни заповедей нету, ни на жизнь запрета нет.

Чу! запели колокольцы. Там хотелось быть и мне,

Возле пагоды у моря, на восточной стороне.

– Я тоже иностранный агент: стараюсь действовать в интересах Царства Небесного.

– Разрешите налью вам, Галина Михайловна?

– На дороге в Мандалей,

Где стоянка кораблей,

Сбросишь все свои заботы,

Кинув якорь в Мандалей!

3.127

Не знаю, сколько времени я сидел с закрытыми глазами. Миа снова тронула меня за плечо: «Пора, Мартын. Всем пора».

Я открываю глаза. Вот они все стоят вокруг стола. Утренний свет делал всю комнату сине-белой. Казалось, что все люди и все предметы в ней немного парят. Лиц не разглядеть, они в дымке. Глаз делает быстрые снимки, но не может их проявить.

– Спасибо, – на меня смотрела герцогиня в венце седых волос. – Наверное, теперь мы можем быть… как надо сказать? Упокоены?

Я поклонился ей.

Миа сказала:

– Мартын, нам пора, да, мы уходим?

Снаружи, по ту сторону синих окон, слышно, как идет земля. Я слышу шум тамтамов.

– Да.

– А куда?

– По счастью, понятия не имею, – сказал я. – Поедем смотреть на исчезновение всего, что мы знаем.

Шум стал сильнее.

Из старинного шкафа, подмигивая, побежали жучки-древоточцы. Из дальней комнаты поковыляли стулья, хромая на одну ножку. Из резко раскрывшихся ящиков посыпались на пол всевозможные мелочи – монетки, пуговицы, серьги, таблетки. Портреты слезали со стен, смешивались их губы, брови, носы, взоры.

Оконные стекла треснули, осколки полетели в комнату, накрыли собой весь стол, положили все под стекло.

Левая стена с зеркалом, роялем и картинами накренилась и рухнула.

Весь дом заколыхался волной, потолок начал сползать, в комнаты влетел волной белый-белый, как снег, снег, смешиваясь с серой-серой пылью.

Правая стена рухнула вниз, забрав с собой часть кресел и сидевших на них.

Ветви деревьев, все в снегу, лезут к нам, одна из ветвей хлещет меня по лицу, на щеке рождается кровавый полумесяц. Кто-то в пальто задевает скатерть, она цепляется за него, съезжает все быстрее и быстрее, и стол становится пустым.

– Где-то такое уже было, – успел вспомнить я. – Этот стол медведь тащит.

«Поехали», – сказал я, и мы покинули дом. Он ломался у нас на глазах, мы перепрыгивали через ступени, и вот уже нет ни ступеней, ни лестницы. Я обернулся. В исчезающем проеме исчезнувшего окна стояла герцогиня в окружении Петра, Портоса, Виктора и улыбалась. Снег быстро скрыл их от меня.

3.128

Молчали. Снова молчали.

3.129

Я видел их ссутулившиеся спины. Уже устало, без ухарства, великаны топтали пустоту, перемалывали руками мерцающий воздух. Циклопы, желтые циклопы, шли толпой и парами. Впереди танцевали под нарастающую тишину неизвестные мне молодые люди. Звуки делались тише.

Мы шли и молчали.

3.130

Мы шли и молчали. И вокруг нас становилось молчание и белое, все более белое и более тихое пространство.

3.131

Мы шли, и молчали, и смотрели друг на друга.

3.132

Мы вышли на белый свет. Белый-белый, как свободный кит, белый, как скатерть, которую стелют перед тем, как придут все на свете пирующие, еще за минуту до первого стука в дверь и до первой капли красного вина. Белый, как белая простыня, которую хозяйка, напевая, натягивает парусом. Мы видим открытыми глазами воздух. Он бел, дыл, щур, он белье у выписавшегося из больницы в моем узелке за спиной.

3.133

Мы шли, и молчали, и смотрели друг на друга.

3.134

3.135

Стоит свет. Он хорош. В нем еще нет ничего. Есть только он сам и его первый день. И нет ничего прекраснее начала. Мы идем через только-только родившийся иван-чай, через пробивающиеся бурьян и неведомые травы. Здесь тихо-тихо.

Мы видим белую расстеленную скатерть. Мы слышим, слушаем, вдыхаем белую тишину без единой складки.

Мы вышли на свет. Я новому солнцу рад.

И мне не по себе.

2021, август