Радио Судьбы

Солнце! Он и не подозревал, что обычный солнечный свет может быть таким приятным. Мир неожиданно приобрел новые краски, которых он раньше не замечал. Трава, листья, небо… Даже Ока, ярким зеркалом переливавшаяся вдали, казалась ему прекрасной, словно море. Хотя — что может быть прекрасней моря? Однажды он был с родителями в Крыму и с тех пор твердо знал, что на свете нет ничего лучше, чем море.

Ока… Пожалуй, сейчас она если и не превосходила его по красоте, то, по крайней мере, приближалась.

Ваня собрался уже выйти из маленькой комнатки, где он очутился таким странным способом («Как Алиса, упавшая в кроличью нору», — подумал мальчик.), но вспомнил про авто мат. Не то чтобы автомат мог ему пригодиться, нет, он так не думал, но полагал, что и оставлять его тоже нельзя. Не стоит.

Ваня осторожно взял автомат как можно дальше от спускового крючка и распахнул дверь настежь.

Птички… Какие-то птички пели прямо над головой, будто приветствовали его. Ваня улыбнулся птичкам, невидимым в густой листве, и даже поклонился им.

Наверное, со стороны это выглядело смешно: толстый мальчишка с разбитым носом, в грязной футболке и мятых штанах, с автоматом под мышкой… Но по сути в этом не было ничего смешного — Рыцарь вернулся в Свет и здоровался с ним.

Он закрыл за собой тяжелую дверь. Дверь стояла чуть под углом, как люк, ведущий с улицы прямо в подвал, и с наружной стороны на ней росла трава, дверь захлопнулась, и теперь Ваня почти не видел ее в зарослях земляники. Если бы он случайно прошел мимо, то ни за что бы не догадался, что здесь есть дверь.

Он подумал, что дверь, видимо, открывается только изнутри, снаружи никакой ручки не было. Ну и пусть! Он не собирался возвращаться.

Ваня глубоко вздохнул и направился к реке, чтобы умыться. Он должен смыть с себя страх, налипший на него в мрачном подземелье, как паутина.

«Теперь все будет хорошо! — подумал он. — Теперь все должно быть хорошо!»

«Пускай ты не идешь в строю… пара-пара-пам! Но под одеждой штатскою-ю-ю… Везде и всюду узнаю… пам-парам-пам! Я выправку солдатскую-ю-ю…»

Ластычев спускался к реке по дороге, ведущей от ворот карьера. Дорога была чертовски крутой, и ему приходилось семенить короткими зигзагами — от края и до края. Обочин здесь не было — дорога была вырыта в земле, и по обеим сторонам возвышались небольшие склоны.

Собственно, он делал то же самое, за что его впервые представили к награде — выходил из окружения. Знакомое дело.

Правда, ему не приходилось прорываться с боем, он не задумывался над отвлекающими маневрами, не корректировал работу артиллерии и не поддерживал связь со своими. Он просто шел в свое удовольствие, ну да ведь это и понятно: ситуация была другой. На плечи не давил груз ответственности за жизни солдат — целой роты, если иметь в виду тот конкретный случай.

Он был один — старый, никому не нужный обходчик на глухом переезде. И он никуда не убегал по одной простой причине — некуда было бежать. Все равно он вернется в свою избушку, к Барону, на продавленный диван… Вернется, никуда не денется. Но чутье подсказывало, что сейчас надо держаться подальше от Бронцев. Лучше, если никто даже не заподозрит, что он там был. Потому что на самом деле — нечего ему там было делать.

Он не особенно опасался, что в кустах может кто-нибудь прятаться. Скорее всего, никого здесь нет. И быть не может, как это ни грустно звучит.

Вернуться к себе на переезд тем же путем, через Юркино? Он подумал об этом и решил не рисковать. Ситуация могла измениться, и неизвестно, в какую сторону. «Нет, лучше не рисковать».

Он вполне мог встретиться с ребятами, которые сначала стреляют, а потом разбираются. И это абсолютно нормально. На их месте, увидев ТО, что случилось в деревне, он поступил бы точно так же. «Хочешь вернуться домой — стреляй на каждый шорох».

Бронцы были нехорошим местом, и Ластычев понимал, что должен как можно скорее убраться оттуда.

Он спускался по крутой дороге и тихо напевал про себя армейские песни — те, под которые так легко было печатать сто двадцать шагов в минуту на гулком плацу. Он их знал превеликое множество. Вздумай он петь все по порядку, хватило бы на приличный концерт.

Сначала — в училище. Строевая песня роты. Затем, когда он стал молодым лейтенантом и получил под командование взвод, выучил другую песню. Потом — ротным. Третья песня. И так далее. На погонах появлялись новые звездочки, должности менялись, менялись и песни.

«Конечно, голос у меня не ахти… Зато громкий». Но сейчас он пел тихо — просто так, чтобы отвлечься. Чтобы не думать и не вспоминать о том, что оставил за спиной.

Но это оказалось не так-то просто. Ужасные картины вставали перед глазами одна за другой. Магазин… Почта…

«Идиотство…» Для Ластычева это было самой точной характеристикой увиденного, потому что тупое бессмысленное убийство ради убийства по-другому и не назовешь.

«Нечего из себя девочку ломать. Мне приходилось заниматься вещами и похуже… Но таким ИДИОТСТВОМ — никогда!»