Радищев

Здесь сам Радищев достаточно убедительно показывает, чем, какими методами были вызваны эти «признания» во время допроса. Под ударами розог, запугивания смертной казнью, Радищев, подобно Галилею не мог говорить другими «глаголами», кроме «глаголов» полицейско-самодержавной инквизиции. Он произносил эти патриотические признания и покаяния «вопреки здравого рассудка» и это он чувствовал ясно тогда, как и год спустя.

В том же письме Радищев говорит Воронцову, что он «почел бы благодеянием в своем положении, если бы ему позволено было отлучаться от места ссылки для изучения естественных богатств Сибири. Причина сему единственное научение»… Свидетели моих мыслей будут небо и земля; а тот кто зрит в сердца тот знает, что я, чем быть бы мог и что буду».

Здесь Радищев опять подчеркивает ту мысль, что не только не отказался от своих взглядов, но что один бог (а не чиновники из уголовной палаты) может оценить достойно его выступление, духовные силы и «способности».

Но тем не менее на суде он кается, просит помилования.

Мы знаем, что духовные силы и мужество вождям, томящимся в тюрьмах, дает широкое сочувствие и активная поддержка того класса, интересы которого они защищают и который за стенами тюрьмы продолжает свою борьбу. Эта уверенность в победе дала возможность Степану Шаумяну под дулом винтовки мужественно воскликнуть: «Мы умираем за дело коммунизма — проклятье злодеям!». Эта же уверенность дает духовные силы тысячам, революционеров, томящимся в застенках капиталистических тюрем. Уверенные в победе, окруженные вниманием и активной поддержкой трудящихся масс, они стойко и мужественно переносят страдания.

Как мы уже выяснили выше, ничего похожего на такое сочувствие и поддержку со стороны порабощенного крестьянства Радищев не встречал, равно как и со стороны буржуазии и «просвещенного» дворянства.

В этом кроется коренная причина его растерянности и покаяния на суде. Удивительней всего то, что Радищев сам великолепно понимал весь трагизм своего положения. В Сибири он глубоко продумал причины своего поражения и пришел к выводам, которые поражают своей правдивостью. Для успеха в борьбе нужны были «поборствующие обстоятельства».

А без того, — говорит он, — Иоанн Гус издыхает во пламени, Галилей влечется в темницу, друг ваш в Илимск заточается».

Между тем, реальные?обстоятельства» того времени прямо-таки препятствовали Радищеву. Отсюда то трагическое чувство одиночества, которое ощутил Радищев с болезненной остротой в каземате Петропавловской крепости. «Я чувствую, я один — писал он в письме к Шешковскому. — О лютое чувствование! Тысячекратно сердце мое преломляется и скорбь становится не изобразимою!»

Но не отказавшись от своих идей, Радищев после ссылки все же переменил свою тактику борьбы и значительно растерял былой юношеский задор, пыл и страсть.

Очень многие исследователи Радищева (казенные профессора, лакействующие либералы и убежденные адепты самодержавия) всячески экоплоатировали поведение Радищева на суде. Эти «объективисты» в своих работах старались уверить себя и других в том, что выступление Радищева было не «идейное», не «общественное», а личное, причиной которого были личные моменты (неудачи по службе, зависть, карьера, злоба против Екатерины). Некоторые из них и суд Екатерины над Радищевым (Павлов-Сильванский) оценивали как выражение личной мести оскорбленной Екатерины. Целью этих утверждений было смазать социально-политическое значение выступления Радиева, свести его к личным моментам.

В этом они, как раз, сходятся с оценками этого дела самой Екатерины. В своих пометках на «Путешествии» она следующим образом оценивает мотивы выступления Радищева: «Подвиг сочинителя, по которому он все написал, об заклад можно биться, тот, что вход не имеет в чертоги».

Так же точно объяснил причины выступления Радищева известный поборник самодержавия Лонгинов.

Если Павлов-Сильванский считает, что «в деле осуждения Радищева Екатерина II руководствовалась исключительно личной обидой, личным оскорблением, «раздражением» ^ш, снижая тем самым глубоко социальное значение выступления Радищева, сводя его к взаимоотношению двух личностей, то Лонгинов выполняет роль клеветника с другой стороны. Он считает, что «приговор ему (Радищеву) был вынесен не Екатериной, а всей Россией». Так как, видите ли, по его мнению, и «публика (?) и народ (??) одинаково осудили Радищева», Екатерина тут совсем не виновата, даже больше того, «Екатерина, исполняя волю народа (?), всячески смягчала этот приговор».

Это «исследование» заканчивается хвалебным панегириком по адресу Екатерины и лицемерной, снисходительной жалостью к судьбе Радищева. «Будем жалеть о судьбе несчастного Радищева, но будем благоговеть перед гением и душою великой Екатерины».