Радищев

Занимаясь сельским хозяйством! он, вместе с тем, не оставляет литературной работы. В Немцове он написал «Песни исторические», повесть богатырскую «Бова» и экономическую работу «Описание моего владения».

В своих «песнях» Радищев излагает и делает оценку, с точки зрения абсолютного разума и общечеловеческой добродетели, историческим событиям древней Греции и Рима (от израильского царства Моисея до Марка Аврелия).

В пестром историческом калейдоскопе событий, перед нами проходят внутренние государственные перевороты, республиканские заговоры, цареубийства, казни и национальные войны. Монархические герои (Август, Кир, Сулла, Нерон) сменяются мужественными республиканцами (братья Гракхи, Курций, Сцевола, Брут); религиозные жрецы, авгуры [23] и прорицатели — философскими атеистами, учеными астрономами. В беспрерывном историческом круговороте явлений тирания монархов сменяется республиканскими вольностями; во всей истории мы видим «иль неистовство иль зверство»; разум человеческий, по мнению

Радищева, не в силах разгадать этого сфинкса истории. «Во всех повестях народных, — говорит он, — зрим перемены непонятны». История движется в заколдованном кругу повторяемости явлений.

«История всего предшествующего общества есть история борьбы классов».

Для Радищева же не существует деления общества на классы, как самого понятия класс. Вот почему борьбу между монархическими и демократическими республиками он рассматривает не как борьбу между бедными и богатыми, а как борьбу между «добром и злом», «невежеством и просвещением», «эгоизмом и добродетелью».

Вот почему история человечества кажется Радищеву вереницей бессмысленных насилий, происходящих в результате вечной вражды между «добром и злом» и совершающихся в вечно единородном, постоянно сызнова повторяющемся круге. «Из мучительства, — говорит он, — рождается вольность, из вольности — рабство».

Сей был и есть закон природы,
Неизменимый никогда,
Ему подвластны все народы,
Незримо правит он всегда:
Мучительство, стряся пределы.
Отравы полны свои стрелы,
В себя не ведая, вонзит;
Равенство казнию восставит;
Едину власть, вселясь, раздавит;
Обидой право обновит.

Свобода, явившись в результате чрезмерного угнетения, дойдет до своего совершенства, «несчастных жребий облегчит» и «ярче солнце возблестает», но не надолго.

Но корень благ твой истощится,
Свобода в наглость превратится,
И власти под ярмом падет.

Таковы коротко историко-философские взгляды Радищева. Но с другой стороны, в своей исторической песни, вызывая тени прошлых героев, он одевает их в современный ему наряд. Такова его повесть «Бова». Он, выражаясь словами Маркса, «заимствует у древних имена, боевые лозунги и костюм» для того, чтобы «в освященном древностью наряде разыграть новый акт всемирной истории». «В классически строгих преданиях римской республики — говорит Маркс — борцы за буржуазное общество нашли идеалы и искусственные формы, иллюзии, необходимые им для Я того, чтобы скрыть от самих себя буржуазно — ограниченное содержание своей борьбы, чтобы удержать свое воодушевление на высоте великой исторической трагедии».

В своей статье о Радищеве Пушкин дает такой отзыв богатырской повести «Бова». «Жаль, — говорит он, — что в «Бове» нет и тени народности, необходимой в произведениях такого рода, но Радищев думал подражать Вольтеру потому, что он вечно кому-нибудь подражал».

Пушкин осуждает Радищева за то, что тот подражал Вольтеру. Между тем, подражание Вольтеру и является ценным в политической сатире, в которой Радищев и не собирался воспевать народного «Бову».

Иносказательно, в аллегорической форме, он хотел высмеять развращенные нравы Екатерининского двора, использовав для этого форму популярной народной сказки, наполнив ее новым содержанием. По замыслу Радищева это должен быть «Бова нового покроя».

Вы Бову хотя видали.
Но в старинном то кафтане
Во рассказах няни, мамы
Иль печатного… но дядькин
Бова — нового покроя,
Зане дядька мой любезный
Человек был просвещенный.

В своем вступлении к повести Радищев обращается за помощью к Вольтеру и хочет, чтобы его «Бова» в России сыграл такую же социальную роль, как «Орлеанская девственница» во Франции.