Радиус взрыва неизвестен

Я и сам не заметил, как вооружился своей авторучкой, вытащил из хрустального бокала бумажную салфетку и принялся рисовать на ней узоры. Молодежь вовлекла Гордеева в какой-то пространный спор о модернизме: они горячо отстаивали абстрактные композиции на стенах кафе, которые какой-то неумный корреспондент уже успел охаять в газете, создав тем самым рекламу и авторам росписи и кафе. Я положил авторучку на стол и закурил, прислушиваясь к спору.

— Какое приятное стило! — вдруг сказал Галиас. — По-моему, это «Наполеон», Франция! — и бесцеремонно взял ручку.

Вытащив из бокала несколько салфеток, он тоже принялся рисовать на них какой-то абстрактный узор из кругов, ромбов и точек.

— Вы знаете великолепный анекдот об авторучках? — спросил он, продолжая разрисовывать салфетку. — Американцы по всему Парижу развесили рекламы: нарисована авторучка фирмы Паркер и подпись под нею: «Эту ручку сбросили с Эйфелевой башни, и она продолжала писать! Всего десять долларов!» Тогда французы поперек их реклам развесили свою: нарисована авторучка «Наполеон» и подпись: «Эту ручку не бросали с Эйфелевой башни, но пишет она отлично! Всего два доллара!» — и загубили все усилия американцев! — Он засмеялся, продолжая расчерчивать салфетку.

Я видел: таланта у него действительно не было…

В это время оркестр заиграл медленное танго. Галиас вернул мне авторучку и пригласил девушку, сидевшую рядом со мной. Все задвигались, пропуская друг друга. Брегман подошел к Марте. Марта взглянула на мужа, уловила его небрежный кивок и положила руку на плечо Брегмана. Подругу моей соседки пригласил великан-блондин. Я, Гордеев и еще двое молодых людей остались за столиком.

Подвинув к себе исчерканную Галиасом салфетку, я принялся терпеливо разбирать его рисунки.

Галиас пользовался одним из известных мне шифров. Он отвечал на мои вопросы, которые прочитал на исчерканной салфетке. Я знал, что мне ответят, хотя и не предполагал, что это будет мой сосед. Все ответы вместе составляли обычный рисунок, какой может начертить всякий задумавшийся человек, но если разобраться…

Прежде всего Галиас предупреждал, что мы «в дурной компании». Затем он расшифровал, что под этим разумеет. Круг, сделанный волнистой линией, и треугольник в этом круге обозначали, что нас окружают спекулянты. Ниже приводились характеристики каждого соседа. Девицы, по данным Галиаса, «наводят» покупателей. Великан-блондин — недоучившийся художник, теперь специалист по перепродаже шерсти и шерстяных изделий. Два оставшихся за столом молодых человека — бывшие студенты — занимаются снабжением всякого желающего радиоприемниками, магнитофонами и «стильной» мебелью. Самый тихий из гостей — художник местного театра, а Галиас, которого я принял за актера, — сотрудник нашего управления. Брегман известен как художник, имеет деньги. Недавно он подрядился реставрировать стенную роспись и несколько икон в местном католическом кафедральном соборе…

Я скомкал салфетки и швырнул их в пепельницу. Люди эти были мне малоинтересны, разве только Брегман и из-за того лишь, что мне было жаль Гордеева.

6

Оркестр умолк, и танцующие возвращались. Марта Кришьяновна шла в центре этой шумной группы, подхваченная под руки девицами, а когда все остановились у стола, молодые люди стали перед нею полукругом, словно нарочно загораживая ее от нас своими широкими спинами. Брегман что-то тихо говорил Марте, голоса остальных создавали заглушающий хор.

Я взглянул на Гордеева. Он поднялся было, чтобы подозвать Марту или, может быть, пойти с нею танцевать, так как оркестр снова настраивал инструменты, но широкоплечие молодые люди стояли между ним и Мартой, как заслон. Гордеев виновато улыбнулся мне и снова сел.

Странно, но эта нерешительность старого приятеля как бы подтолкнула меня. «Если уж ты боишься за свое счастье, так борись!» — вот что мне хотелось сказать Александру Николаевичу. Но он лениво ковырял вилкой в тарелке, не поднимая больше глаз.

Оркестранты ударили по струнам, и снова поплыли звуки танго. Я вышел из-за стола и протиснулся между молодыми людьми, боюсь, не слишком вежливо. Марта уже протянула руку Брегману, но я перехватил ее на лету, довольно бесцеремонно сказав:

— Герберт Оскарович, очередь моя!

Лицо Марты покрылось красными пятнами, но руки она не отняла. Брегман отвернулся с безразличным видом. Отходя от столика под взвизгивания скрипки, я увидел, как он что-то заказывал официанту. Только по резким его жестам можно было понять, как он взбешен.

Танцор я не очень ловкий. Но тут, как мне показалось, танцевали одни калеки, люди на протезах. Едва ли нормальному человеку удастся так ловко изображать инвалида. Они топтались на месте, вздергивали ноги и переставляли их, как ходули, и снова принимались топтаться. Такой танец под силу и паралитику.

— Чем этот ваш Герберт занимается? — спросил я, попав, наконец, в неторопливый ритм паралитиков.

— Почему мой? — возвращаясь на стезю привычного кокетства, возразила Марта.

— Я сужу не по вас, а по Александру Николаевичу. На него смотреть тяжело!