«Радость моего общества»

Разве что дистанция между мной и Клариссой не исчезла. Иногда я чувствовал с ее стороны сильную любовь ко мне — но вдруг это было из-за Тедди? Я не торопил события, и не торопить их было легко, потому что зачастую выходки Тедди не оставляли места для серьезных разговоров. Если моя рука ложилась на Клариссину, то лишь на мгновение — я убирал ее, чтобы перехватить Тедди. Когда он топал по квартире, Кларисса клонилась над ним как ива. Понятия "минута наедине" просто не существовало. Я начал позволять себе в уме фразу, которую никогда не позволил бы на той стороне улицы. Несовершенный идеал. Насколько зарегулированной была моя жизнь на той стороне, настолько беспорядочной она стала в "Венце Розы". Хаотичность Тедди приводила и меня в структурную сумятицу, и думаю, мне удавалось с этим мириться, потому что у хаоса был единый источник. Это был индивид вне логики; это был уникум.

* * *

Когда обнаруживаешь, что человек, любимый тобой, любит другого — это разочаровывает. Такое открытие я сделал дважды. Впервые — когда мы сидели втроем за нашим обычным ужином. Трапезы представляли собой фантастический ералаш в конце моих строго структурированных дней, которые я проводил, уткнувшись носом в финансовые журналы и сводки. Я приучился это предвкушать и принимать в этом участие с моей новообретенной беспечностью. Мы с Клариссой скидывались и заказывали на дом еду — и сколько было непринужденной болтовни под аккомпанемент белых бумажных мешков с салфетками и пластиковыми приборами и пакетов с тунцовыми сэндвичами и горчицей. Этот шорох и треск пластиковых контейнеров с майонезом всегда разжигал в нас захватывающие воспоминания о самых незначительных событиях дня, и месяцы спустя я осознал — то были священные получасы.

Усадив Тедди на высокий стульчик, Кларисса раскладывала перед ним несколько кусочков тунца, он мял их в шарик и совал в рот, после чего поворачивался к ней и улыбался. Кларисса сияла и расплывалась в улыбке — она была сосредоточена только на сыне; ничего больше не существовало — ни квартиры, ни работы, ни учебы, никакой жизни, помимо той радостной энергии, что струилась между ними. И никакого меня. Я сидел и переживал эту поглощенность, которая ослабела, когда Кларисса тянулась за новой порцией пищи, и в конце концов оба спускались на землю.

* * *

В учебе Кларисса делала успехи — она отдавалась занятиям с азартом, на лету схватывая язык психологии. И лексику, и понятия она усваивала с легкостью и намекала, что испытывает к предмету чувства, которых нет у других студентов. По вечерам она делилась со мной тем, что узнала за день, давала краткие разборы недугов и синдромов, пересказывала свои ответы на семинарах, чтобы услышать мое мнение.

Кларисса всегда относилась ко мне внимательно и благодарила за поддержку в жизни, а я, в свою очередь, говорил спасибо ей, что ее всегда озадачивало. Воздействие, которое они с Тедди оказали на мою жизнь, явно проявилось в тот день, когда пришел пакет писем, перенаправленных с моего старого адреса. Там был и конверт из "Менсы". Я его открыл и прочел, как я и догадывался: обнаружено, что мои результаты искажены из-за человеческой ошибки, и не желаю ли я пройти тестирование вновь? Моя первая мысль приняла форму шока: человеческая ошибка в "Менсе"? А что же тогда творится в "Макдоналдсе", в "Верном средстве" и "КомпСША"? Моя вторая мысль приняла форму семантического содрогания от словосочетания "человеческая ошибка": а что, разве бывают другие? Третья моя мысль была: нет, я не хочу тестироваться снова, потому что здесь у меня идет жизнь, пусть даже она всего лишь компиляция из фрагментов жизни другого человека.

* * *

Как-то вечером мне позвонила Кларисса и спросила: ничего, если она придет позже, чем обычно?

— Ты не против? Ты никуда не собирался? — спросила она. — Ты не мог бы присмотреть за Тедди; как там Тедди?

— Самой собой, — ответил я.

Мы с Тедди провели блаженный вечер. Он был образцовым ребенком, а я образцовым опекуном\дядей\другом. Мы побесились на кровати, сыграли в мусороведерный баскетбол, сыграли в "А где Тедди?" — всё на профессиональном уровне. Наконец он понурился, и его сморило на моей постели, а я, подвинув его, прилег рядом. Мои требования к освещению оставались в силе, и неяркую тридцативаттную лампу на моем комоде уравновешивала солнечная яркость в гостиной. Дверь была приоткрыта, и я мог видеть вход и окно, оставаясь в относительной темноте. Это время я употребил на абсолютное ничто, ибо стравил из мозга все мысли.

Тонто* [*Т о н т о — индеец, герой популярного радио- и телевизионного вестерна "Одинокий объездчик" (с 1930 г.). К своему другу, техасскому борцу за справедливость, обращался "кемо сабе" (верный смельчак)].