Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу

Он не верил своим глазам: на губах ее появилась улыбка, он не верил, что на пороге смерти она чувствует свою близость к нему еще сильнее, чем когда-либо за всю его жизнь. Этой слабой улыбкой, этой чудесной прощальной искоркой радости в глазах она выразила ему свою благодарность. Ведь она ждала этой минуты всю жизнь.

— Ты хороший, сынок, да, очень хороший, — шептала она, — и я счастлива… я счастлива, что ухожу так… Не тревожься… Все хорошо.

Он опустился на колени у ее постели, чтобы отдать ей последнее, во что еще верил.

— Возьми это с собой, мама, — скорбно проговорил он, — пусть будет с тобой все светлое, и надежды твои, и твоя вера в то, что я стану, каким ты хотела, возьми это с собой, это все твое. Ведь это покой и радость. Пусть они будут у тебя. Я хочу их тебе дать.

— Помолись за меня, сын.

— Да, мама. Конечно.

— Сейчас помолись, сынок.

Но он отпрянул, закачал головой и что-то пробормотал, словно она попросила его совершить кощунство.

— Нет, нет, — твердил он, — о господи, господи! Не допусти…

Она ждала, а ему казалось, что она, так же как другие, прочтет по его лицу, как бушует в его душе желание все взорвать. Он опустил голову. Он жаждал дать ей хотя бы то, что она подарила ему на прощанье, — свою преданность.

— Дева Мария, — забормотал он. — Мария… Мэри-вострушка, и лук, и петрушка в твоем огороде на грядках растут… — Сами собой губы его тихо шептали слова детской песенки. Он и их перепутал и бормотал бессмыслицу. Вот и пусть бессмыслицу. Он хотел лишь одного: чтобы мать умирала спокойно.

Когда он поднялся с колен, она спросила:

— Ты прочел «Ave Maria», да?

— Да, мама.

— Моя любимая молитва.

И тогда он обошел кровать, шагнул к окну, отодвинул штору и увидел Фоули и Кермана. Они ждали его, подпирая спинами фонарный столб, и то и дело поворачивали друг к другу головы. Ждали терпеливо, неотступно.

— Кого ты там увидел? — входя в комнату, спросил Дэнис.

— Я?

— Кто там?

— Никого… Никого, — ответил Кип, но он понял, что Дэнис встревожен. — Что с тобой? — сказал он и отошел от окна.

Молодой священник, преклонив колена, снова зашептал отходную молитву. Губы его быстро шевелились. При слабом свете затененной газетой лампы черты его лица утратили резкость. Тихо журчащий голос на миг умолкал, и тогда он быстро облизывал языком губы. Кип беспокойно зашагал по комнате, но вскоре ему стало невыносимо слышать этот шепот, и он вышел в прихожую. Обернувшись, он взглянул на ноги священника — ступни под прямым углом к полу, пятки сдвинуты, носки широко расставлены. Подошвы башмаков почти новые. Священник невольно поворачивал голову всякий раз, когда Кип проходил мимо двери. По-видимому, он чувствовал, как Кип взбудоражен.

— Простите, — сказал он, — я стараюсь молиться.

— Видите, она умирает, да?

— Поэтому я молюсь.

— Так, может, чем скорее она умрет, тем для нее легче?

— Как вы сказали? Я не понял.

— Ясно, не поняли! — сказал Кип и тут же устыдился. — Простите, святой отец. Я здорово взвинчен. Мы с матерью были очень близки. А вы из наших краев?

— Из вашего церковного прихода.

— И все время тут жили? Никуда не уезжали?

— Никуда, — ответил священник. Он взглянул на Кипа, и глаза его заблестели. — А вы, наверно, всю страну объездили, — сказал он кротко. — Город за городом? Всегда в переездах, правда? — И в голосе его послышалась тоска. Голова склонилась набок, словно он о чем-то замечтался.

Кип спросил с удивлением:

— Вам нравятся большие города?

— Я часто мечтаю поездить, увидеть, как за окном поезда мчатся мимо просторы полей, леса. Но я и людскую толпу люблю, многолюдные улицы. Хотелось бы попасть в Нью-Йорк и чтоб передо мной бесконечно мелькали человеческие лица. Вы все это повидали, — сказал он. Четки повисли в его руке.

«Ба, да ему, может, как и мне, хочется чего-то будоражащего, какой-то перемены… — подумал Кип. — Вот ведь как странно».

— Вы не возражаете, если я опять начну молиться? — спросил священник.

— Молитесь, святой отец, прошу вас.

Потом к нему вышел Дэнис, печально вздохнул и сказал:

— Она скончалась.

Кип смотрел на мертвое лицо матери и думал о том, какой жалкой наградой за все неудачи и беды, выпавшие на ее долю, были краткие минуты радости в ее юные годы и в начале замужества. Она лежала с отвисшей челюстью, с открытым ртом. Охваченный страшной горечью, Кип отвернулся. Он подошел к окну, чуть отодвинул штору: они все еще прогуливаются по тротуару, все еще ждут.

Смерть его матери для них выигрыш. Это толкает его к ним. Они все время оборачиваются: следят за его тенью в окне, мысленно приманивают, ведут с ним поединок. «Вот как все сошлось одно к одному в этот вечер, — мысленно говорил он с отчаянием, глядя на мертвое лицо матери. — Мама, я думал подле тебя найти опору, но я себя обманывал. То, что живет во мне, я принес с собой. Они ждут за порогом. Хорошо, что ты ушла, мама. Я был с тобой лишь наполовину. Я все время бродил с ними, там, на улице».

— Что с тобой, Кип? — окликнул его Дэнис.