Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу

— Вы всегда такая собранная и так прелестно выглядите, — сказала миссис Этли.

— А вы просто сияете, не могу вам этого не сказать.

— У меня прекрасное настроение.

— А у меня самое обычное.

— Сейчас мне все кажется прекрасным. И на душе тоже прекрасно, — сказала миссис Этли.

— Наверно, погода…

— Нет, просто мой муж уже два вечера как остается дома, словно вдруг обнаружил, что я существую. Может, мое левое ухо его заворожило или большой палец на правой ноге, не знаю, что именно. — Маленькая хорошенькая женщина радостно засмеялась.

— И никогда не узнаете. Как, возможно, и он сам, — сказала Лиза.

В вестибюле она приостановилась и прислушалась, все ли тихо наверху. Затем, поднявшись по лестнице, прошла прямо в кухню, открыла холодильник, включила плиту и пожалела, что ей не с кем пойти куда-нибудь пообедать. Затем решила, что яичницы с гренками будет вполне достаточно. Она поела и заварила чай. Налив себе вторую чашку, она поняла, что ей вовсе не улыбается сидеть весь вечер на кухне и пить чай — чашку за чашкой. Лучше уж вымыть голову. Она сняла платье и бросила его на кровать. Отвернув краны, чтобы наполнялась раковина, она наклонилась к зеркалу и стала разглядывать свое лицо, но вдруг замерла, сердце у нее тяжело заколотилось, и она поспешно завернула краны. Из-за шума воды она не слышала, как открылась входная дверь. Поспешно накинув на себя коротенькую легкую рубашку, она отворила дверь.

В коридоре стоял Ал.

— Привет, — сказал он. — Что с тобой?

— Я испугалась.

— Чего пугаться?

— Нельзя же вот так врасплох!

— Но я не мог не прийти, — сказал он.

Он шагнул к ней — усталый, в измятой одежде, давно не стриженный — и неожиданно улыбнулся. Именно эта улыбка, а не его внезапное появление, больно ее ударила, и она почувствовала себя униженной. И растерялась от этого неожиданного ощущения.

— Я хотела вымыть голову, — почему-то пояснила она; ей нужно было поскорее уйти от него. И добавила: — Погоди минутку. Я оденусь.

Но он пошел за ней в спальню и присел на край кровати. Затем откинулся на локоть, примяв ее платье.

— Ты мнешь мое платье, — сказала она.

— Ах, извини.

Он протянул ей платье, и, держа его в руках, она села на стул перед туалетным столиком, а он опять удобно прилег на кровать — картина была точь-в-точь такая, как несколько месяцев назад, когда она встретилась с ним и привела к себе, а утром, проснувшись в белоснежной спальне, он увидел ее за этим столиком в коротенькой ночной рубашке.

— Слушай, Лиза, — сказал он, чувствуя, как она отгораживается от него, — я понимаю, что сам ушел отсюда.

— И куда же?

— К миссис Бёрнсайд. Она сдала мне маленькую комнату.

— Туда, откуда начал. И к какой-нибудь университетской птичке…

— Не надо, Лиза.

— К птичке, которая не смогла перед тобой устоять — ты ведь так ее смешил.

— Перестань!

— Все смешил и смешил, пока не уложил в постель.

— Прекрати, Лиза! Послушай, ведь Шор умер.

— Я знаю, что он умер.

— Мне так нужно поговорить о нем. — Он отвернулся и тяжело вздохнул. — Все это очень странно.

— Неожиданная смерть всегда кажется странной.

— Не только смерть. Вся та ночь.

— Я рано легла.

— А я нет.

Спустив ноги с кровати, он сел и уставился в пол. Какое у него лицо! У Лизы замерло сердце — она понимала, что его волнение связано не только с Шором, но и с ней. Ал был взвинчен до предела.

— Сумасшедшая ночь, — сказал он. — Ночь Шора. Я работал у себя в комнате. Было уже поздно. Все шло хорошо. И вдруг в моей концепции возникла какая-то трещина. Я понял это после разговора с ним. Понимаешь, Лиза, — сказал он, и она против воли поддалась его увлеченности, — если мыслить логически, в конечном счете мир Шора — мир полнейшей анархии. Литература — победное «ура» анархизма. Давно известное заключение. Но это не истинный Шор. В том-то и вся загадка. У Шора не просто анархия. И мне кажется, я понял, в чем дело. Мне кажется, дело тут в той симпатии, в той любви, с которой он относится ко всем своим персонажам, главным и не главным, — в любви и в уважении к тайне их человеческого достоинства. Но все же оставалась эта проклятая трещина! Я ломал голову, и на душе было довольно мерзко. Комнатушка моя в глубине дома. Ночь. Я встал, подошел к окну и глядел на проулки и печные трубы. Чуть слышно играло радио — ты знаешь, как я люблю. Потом последние известия, и я услышал про Шора. А ты когда узнала, Лиза?

— Прочла утром в газете.

— А-а, — сказал он, задумался на минуту, потом продолжал: — Я стоял у окна и вел с ним воображаемый разговор, а он был уже мертв. Погиб как раз в ту ночь, когда мне было нужно еще совсем немного. Совсем чуть-чуть — и я увидел бы все целиком. Но дело не в моей работе, Лиза, я почувствовал такую боль, такую щемящую тоску. Понимаешь, он же был частью нас — тебя и меня…

В голосе его была такая искренность, что Лиза начала успокаиваться, она уже не боялась слушать его. Ал всегда умел ей внушить, что лишь одна она способна понять чувства, которые кроются за его словами. И сейчас его голос словно убаюкивал ее, ласкал, уносил ввысь.