Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу

— Эх, но португалочки! — сказал он. — Молите бога, чтобы вам попасть в Португалию.

И он принялся рассказывать про семью в Лиссабоне, в которой была пятнадцатилетняя дочка, и про то, что произошло, когда он жил у них.

— Врешь ты все, английская крыса.

Это сказал сигнальщик? Или кочегар Бригс? Нет. Кочегары держатся особняком.

— Нагородил дерьма с телеграфный столб.

Раздался хохот, но сразу стих, когда йоркширец заспорил:

— Да разрази меня бог! Такие уж в Португалии женщины.

— Не мешайте, пусть травит дальше, — сказал кто то.

Всем матросам, развалившимся на матах, хотелось, чтобы он продолжал рисовать перед ними заманчивые картины иных, незнакомых берегов. Это было в Лиссабоне, продолжал он. Матери там держат дочерей в ежовых рукавицах. А девушки любят черные чулочки. Он жил в доме португальского матроса, у которого была сестренка пятнадцати лет. Ну, прямо куколка. Семья нуждалась, а на сестренку положил глаз богатый бакалейщик, уже сильно в летах. Ну, и старичок признался матери, что побаивается юных девственниц. Вот если бы у девочки был опыт, он бы на ней женился. Ну, а мамаша — да благословит ее бог, она его всегда называла «милый англичанин»! — знала, что у него были женщины во всех портах мира и он мог бы научить девочку, как из бутона распуститься цветком. Разрази его бог, если мать не попросила его переспать с девочкой. И не один раз, чтобы она набралась опыта и могла угодить старому богатому бакалейщику. А хитрая мамаша только радовалась: она ведь все рассчитала — что ее милый англичанин скоро уйдет в море, и ни девочка, ни бакалейщик его больше не увидят. Вот так-то!

Снова раздался хохот и посыпались шуточки, а потом воцарилось молчание. С наступлением ночи, когда море спокойно, человек после монотонного однообразия дневных обязанностей грезит о сказочных приключениях, которые ждут его на берегу.

Туман рассеялся. Ночь обещала быть ясной, и над кораблем будет висеть луна. Ему хотелось увидеть Чоуна. А спустившись на вторую палубу, он задумался, почему ему хочется, чтобы Чоун увидел его. Нет, разговаривать с ним он не хочет. Пусть просто увидит. Пусть Чоун гадает о том, что ему о нем известно.

Теперь до него доносились голоса матросов на жилой палубе, сердитые и раздраженные. В то утро, когда корвет вышел из Галифакса, матросы распевали. Теперь никто не пел, возня и шутки тоже кончились. На пахту, с вахты, пожрать и заснуть — а больше ничего. На патефоне крутилась доигранная пластинка, игла соскакивала, щелкала и царапала, но всем было лень ее спять.

— Да уберите вы эту дрянь. Я письмо пишу! — крикнул кто-то, а кто-то еще начал пощипывать гитару — вяло, без всякого интереса.

— Возьми-ка лучше барабан, а?

Потом он услышал голос боцмана: Хорлер выругался, назвал их сворой скулящих сукиных детей, а затем подошел к двери.

— Вы не видели мистера Чоуна, Хорлер? — спросил он небрежно.

— Вечером нет, не видел, — сказал Хорлер. — А знаете, номер первый, он человек прямо-таки редкостный. Приходит на жилую палубу, рассказывает ребятам про бейсбол и про бокс, он чуть ли не все матчи видел. И говорит как мы. Ну, совсем не похож на богатого бизнесмена.

— Да, это замечательный человек, Хорлер, — сказал он. — Несомненно.

И затем, словно притягиваемый магнитом, он пошел в сторону лазарета и услышал голоса.

— Ты что, вправду думаешь, что он ее сейчас…

— Ну, а по-твоему как?

— Да врешь ты.

— Хочешь, поспорим?

— Идет.

— Что ставишь?

— А как ты докажешь? Откуда мы узнаем? Ее спросим? — Тут они заметили его, и Хендерсон, громко откашлявшись, продолжал:

— Вот я и говорю, Боу, война когда-нибудь да кончится, и мне следует помнить, что я радиодиктор и должен беречь горло. Полоскание — вот секрет дикторов. Аспириновое полоскание.

— Ну послушайте, Хендерсон, — сказал он, проходя мимо них. — Какой же это секрет дикторов! Моя бабушка всегда полоскала горло аспирином! — И он пошел дальше в свою каютку, а они засмеялись. Сняв резиновые сапоги, он улегся на койку и в ожидании сна попробовал разобраться в своих взаимоотношениях с Джиной и Чоуном, а также в своем растущем интересе к ней. Корвет кренился и выпрямлялся, а он думал о том, что его жизнь на берегу и даже здесь, на корабле, до того, как он попал в госпиталь, была обычной и предсказуемой. А теперь из-за Джины и Чоуна он соприкоснулся с миром, абсолютно не похожим на упорядоченный дисциплинированный мир военно-морской службы, — с миром буйных личных страстей.