Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу

— Ну как же, наслышана, — улыбаясь, сказала Лиза.

Они сели в машину. Когда они выехали из тупичка, Лиза спросила:

— За какой книгой ты едешь к Бритнеллу? Ты что сейчас читаешь?

— За Юджином Шором.

— Шор? Кажется, он живет в нашем городе.

— Смешная история…

И Ал рассказал ей о своем брате и бармене. Как видно, бармен коллекционирует книги. Эти помешанные обожают собирать никому не известных графоманов. Зажегся красный свет, и Лиза остановила машину. Отпуская шуточки в адрес коллекционеров, Ал повернулся к ней. Она слушала, глядя на светофор. Он было отвел глаза, но что-то вдруг поразило его. Какое странное выражение лица! Он будто застал ее случайно в состоянии какого-то удивительного покоя. Его охватило волнение, но вовсе не сексуальное, напротив — в этом своем покое она словно отодвинулась от него далеко-далеко. Однако ему вдруг почему-то показалось, что все кусочки и частички его жизни на какое-то мгновение сложились воедино — лишь на одно мгновение. Спохватившись, он откинулся на сиденье. Опять накатило, подумал он. Опять эта слепящая ясность мира, как там, на дорожке у парка. Все так ярко, отчетливо и совсем рядом. «А когда она дала отпор полицейскому, меня охватило такое же волнение?» — спросил себя Ал.

Они уже почти доехали до книжного магазина, но теперь он не мог ее отпустить — что-то с ним происходило. А купить книги и зайти с ней куда-нибудь выпить тоже не мог — не хватит денег. Он разозлился на Юджина Шора. Нелепо, чтобы какой-то неизвестный человек, до которого ему и дела нет, встал у него на дороге. Да ну его, этого мистера Шора, решил он и повернулся к Лизе.

— Магазин отменяется, — сказал он. — Едем выпить в Парк-Пласа.

— Одно другому не мешает.

— Отец мне всегда говорил: «Сын мой, не делай два дела сразу».

— Тогда поехали, — сказала она, будто догадалась, сколько у него денег в кармане.

Они свернули за угол, где находились две гостиницы и музей и откуда начиналась широкая авеню, ведущая к университету, поставили машину и направились к лифту, чтобы подняться на второй этаж. Но Ал вспомнил, что там могут оказаться его приятели — тогда от них не отделаться. Поэтому он предложил пойти в зал на первом этаже. В укромном уголке они были одни. Лиза сбросила пальто и осталась в строгом черном платье. Она откинулась на спинку красного кожаного кресла с бокалом «кровавой Мэри» в руке. Он взял шотландское виски.

Ал осторожно искал подступы к ней, его глаза вопрошали: кто ты? Он поинтересовался, какие события произошли в ее жизни за это время, и она небрежно ответила:

— Ничего особенного.

Жгучее любопытство в его глазах льстило ей. Пожав плечами, она сказала, что жизнь ее, как видно, несколько хаотична, может быть даже более хаотична, чем его. Если он помнит — впрочем, собственно, почему он должен помнить? — в университете она сначала занималась психологией, затем психология ей наскучила, и она перешла на искусство. И тоже бросила. Она может себе это позволить. Отец у нее крупный маклер, живет на Багамах и каждые три месяца присылает ей чек. Она катается на лыжах, играет в теннис.

А он играет в теннис? Она готова держать пари, что побьет его. Что же касается ее работы на телевидении, работа как работа, бывает интересно, бывает скучно. Ее начальник, милый, скромный, женатый человек, как будто немного ее побаивается.

— Еще бы не побаиваться, — сказал Ал.

— Это жестоко, Ал. Меня никто не боится.

— А полицейский?

— Но ты ведь не полицейский?

— Пока нет — ведь пока я еще и не профессор.

— Профессор?!

— А чем плохо быть профессором?

— Совсем неплохо. Разве что несколько отвлеченное занятие, я бы так сказала.

— Послушай, Лиза, — сказал он, — пятьсот лет назад я мог стать монахом, корпеть над манускриптами и пробивать себе дорогу среди крупных богословов, всех этих ловких малых, которые накалывали ангелов на булавки. Ну а теперь я в другой церкви, побольше и побогаче. Мы повсюду. Пятьсот лет назад ни один уважающий себя; принц без собственного духовного наставника не пошел бы и в нужник. А в наше время ни один крупный деятель, ни один политик не обходится без наставника. У каждого — свой Киссинджер. А ты говоришь «отвлеченное занятие»!

— Но ведь ты занимаешься изящной словесностью, Ал. Кого интересует язык?

— А кто задает тон в наше время? Кто направляет умы? Маклюэн — вот глашатай Мэдисон-авеню. Всего лишь профессор, писавший о Теннисоне, и все нынешние умники повторяют то, что сказал он. Кеннеди, Трюдо, Никсон — хочешь знать, отчего их речи смахивают на семинарские работы первокурсников, приступивших к изучению политических наук? Да потому, что их пишут ребята, понаторевшие в языке, а больше ничего и не требуется. Никсон хочет одного — чтобы его речи звучали.