Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу

Ал переехал к Лизе, в ее вторую спальню. Когда перевезли вещи от миссис Бёрнсайд, он поставил свой письменный стол у окна, из которого был виден соседний балкон; слева от стола повесил на стену книжные полки. Вместо кровати в этой комнате стояла кушетка. Над ней он развесил свои эстампы. Машинка поместилась на маленьком столике возле письменного стола. Белизна степ, как и в других комнатах, вселяла в него тревогу. Это его рабочее место, оно должно быть другим, он не хочет этой белизны. И он попросил у Лизы разрешения покрасить комнату.

Одну стену он выкрасил в светло-коричневый цвет, три другие в светло-зеленый.

Для работы у него был специальный наряд: старый свитер и коричневые вельветовые брюки. Свитер когда-то был шикарный, белый в красную полоску. Отправляясь в библиотеку, он надевал кожаный пиджак и тщательно причесывал волосы и бороду, но, как только приходил домой, тут же облачался в старый свитер. Он был в нем, когда возвращалась Лиза. Едва он слышал, что открылась входная дверь, он выходил на лестничную площадку, чтобы увидеть в неярком свете ее запрокинутое, обращенное к нему лицо.

После обеда Лиза неизменно предлагала перепечатать то, что он написал за день. Некоторое время спустя Ал пришел к выводу, что, разрешив ей делать это, он совершил ошибку. Каждый раз, когда она сидела за его столом в роговых очках для чтения и хмурилась, читая его листки, каждый раз, глядя на ее умное лицо, он сожалел об этой своей ошибке, а она поворачивала к нему голову и с задумчивой улыбкой говорила: «Нет, право, Ал, ты так свободно и широко мыслишь», будто на самом деле была убеждена, что он попусту тратит время. Мейлера она ни в грош не ставит, а ему тогда сказала: «Мейлер — это как раз в твоем вкусе». Вечер за вечером, пока она печатала, эта фраза звучала у него в ушах, и он тщетно старался выкинуть ее из головы. Он знал: скажи он об этом Лизе, она сделает вид, что удивлена. Ее странное поведение во время дурацкого, унизительного посещения Шора — вот о чем они молчаливо спорят сейчас. Брошенные ею тогда слова уязвили его гордость, поколебали представление о самом себе — так ему казалось. Ему хотелось сказать: «Да кто ты такая, чтобы так обращаться со мной?» И его все больше грызло любопытство, в котором улыбка мешалась с досадой. При каждом удобном случае, например за утренним кофе, он пытался проникнуть в тайники ее жизни. Он хотел снова обрести уверенность в ней — его любопытство и вопросительная улыбка выдавали его. «Не надо разнимать меня на части, не надо применять ко мне этот твой жуткий аналитический метод», — говорили ее глаза. Но она сказала ему это и вслух, со своим обычным смешком, когда они лежали в темноте в постели и он, легонько проводя пальцами по ее груди и шее, расспрашивал про ее жизнь.

— Чего ты доискиваешься, Ал?

— Тебя, — сказал он с тихим смехом.

— Хорошо, — сказала она, пытаясь тоже засмеяться. — Начнем с самого начала. Итак…

На свет она появилась с помощью кесарева сечения и матери своей не знала. Училась в монастырской школе. Отец, который торговал земельными участками в Нассау, женился вторично. Бывало, он отсутствовал по нескольку месяцев, и, лишь только он появлялся, она бросалась к нему, чтобы он утешил и приласкал ее — от него исходило такое спокойствие и он говорил ей столько нежных слов. В конце концов он прочно поселился в Нассау и взял себе третью, молоденькую жену. Как видно, каждая новая жена должна быть моложе предыдущей. Он далеко, и они не видятся, а ее любовь к нему стала глубже — она сама не может понять, отчего это. Теперь он разбогател еще больше и деньги ей посылает аккуратно.

— Даже моя фамилия, Толен… — сказала она. — Даже она у меня вызывает недоверие. Откуда я? Какова моя истинная среда? Тебя еще что-то интересует, Ал? — Снова смешок во тьме. Ну, конечно, она понимает, что он отнюдь не удовлетворен.

— Хорошо. Была ли я влюблена? Тебе это интересно?

Она рассказала ему, что у нее было трое любовников: совершенно безумный художник, который бросил свою жену; агент по рекламе, который утверждал, что, кроме театра, для него в мире ничего не существует; и молодой режиссер, с которым она играла в теннис и каталась на лыжах. Она любит одалживать людям деньги, потому что ей приятно наблюдать, как они удивляются и сразу теплеют. Тут она повернулась на бок, тесно прильнула к Алу и, приняв эту уютную позу, прошептала:

— Но скажи мне, разве все это имеет теперь хоть малейшее значение? Разве может что-то про меня объяснить? Важно совсем другое — я чувствую, знаю, что нам с тобой хорошо вместе, что мы можем что-то сделать друг для друга. Ведь это самое важное, да?

— Да.

— А вся эта чепуха, что я тебе рассказываю…

— Нет, Лиза, от всей этой чепухи ты становишься мне еще ближе.

— Если бы, Ал! — Она вздохнула. — Нет, ты ведь не о том думаешь, сам знаешь, Ал. Какой-то тут фокус.

— Фокус?