Радости Рая

— Смог… Есть что-то смертельное в звучании этого слова. Я не знал такого слова. Что же оно означало, батюшка мой?

— То же самое, что и дыхание Вельзевула, Александр Сергеевич.

— Ахти, беда-то какая, Аким! Была жизнь на земле, и вот не стало этой жизни, вся она изошла на это говно! — И Пушкин выразительным движением руки, обращенной ладонью вверх, указал на захламленный поток сумасшедшего цунами барахла под своими крошечными ножками в детских ботинках.

— Так, наверное, было задумано Богом, — дерзнул я высказаться перед Александром Сергеевичем, ибо дед мой также был Александром, а мама была Александра.

— Бог… Но даже я не стал бы сочинять такой скверной поэмы! Вотще было затевать человечество, чтобы оно наломало столько дров! Однако я не верю вам, сударь мой, Бог был ни при чем. Человеческий народ был сочинен не Богом, а чертом, наверное.

— А если и того и другого не было, то кем же, Александр Сергеевич?

— Нет, были и тот и другой… Это я почувствовал ясно в тот момент, когда пуля Дантеса пронзила мне брюхо. А потом я упал, потом поднялся, присел на снегу и сам стрелял. О, как я молился, чтобы попасть в этого засранца, который трусливо стал ко мне боком, да еще загородил пистолетом с виска свою хорошенькую мордашку… Но Бог отчетливо сказал мне «нет», и тогда я взмолился к дьяволу, и тот ответил мне «да», и я выстрелил. Я слышал, как моя пуля брякнула в пистолет и отлетела прочь с жужжанием, и я слышал отвратительный смех дьявола… Нет, они всегда были, сударь мой, и оба сопровождали человеческий караван от начала его и до конца.

— Но чья взяла верх, Александр Сергеевич?

— А вы что, не знали?

— Знал, да забыл. Еще незадолго до смерти знал, но мне тогда стало все равно, чья взяла верх, я вышел из всеобщей игры и ради собственного удовольствия отправился вспять по жизни, навстречу всем своим инкарнациям.

— В таком случае, используя глагольную форму перфекта, Пушкин дал вам пророчество. Смиренная душа! Стань смирно! Не дыши! Слуша€-ай! К концу времен пришел некто третий и забрал у Бога и у дьявола измученных обоими людей и увел с собой.

— Куда?

— Туда, откуда мы с тобой вернулись обратно сюда, чтобы снова могли испытывать на себе возлюбленный нами бардак этой жизни.

— Вселенная Ла?

— Ла-ла-ла!

— А зачем вернулись?

— ………

— …..?

— …!

— Ладно, пусть было так. Но как мне захотелось нырнуть в этот чудовищный поток гиперболического хлама, что раньше являлось старательно сделанными, новенькими, столь желанными вещами, без которого и сама жизнь была не мила ее обывателям!

— Александр Сергеевич! Вы сами нырнули в этот буйный, корявый поток гиперболического хлама и рыбкой понеслись навстречу историческому потоку. А ведь я тоже предался этому спорту… Так не могли бы мы какое-то время вместе путешествовать? Вдвоем превозмогать неизвестность было всегда предпочтительнее…

— Всегда? Что это значило?

— Это значило — никогда.

— А никогда?

— Это значило нигде.

— Что значило нигде?

— Это значило повсюду.

— Игра в слова, им смысла-то никогда и не было!

— Было, не было, Александр Сергеевич, не все ли равно было, Александр Сергеевич! Было быльем заросло, Александр Сергеевич, с тем и все забыто. За бытием оставило то бишь. По ту сторону бытия.

— Ну так пошли и мы тогда на ту сторону?

— Я с большим удовольствием последовал за вами, Александр Сергеевич.

— Вот оно, плывет то самое канапе, развалясь на котором, я искал рифму на «пе»! Я уселся на него, раскурил трубочку, а затем и влез с ногами, развалился на его изогнутом изголовье.

В комнату вошла рыжеватая Параша, которую достал-таки темной ночной порою подлец-кухарка в ее целомудренной девичьей светелке и лишил невинности, а глуховатая Парашина матушка была когда-то дочерью того адмирала Б., который удачно корректировал огонь семи бортовых пушек фрегата — и одним залпом был разнесен в щепы и потоплен турецкий корабль. Сама глухая старуха была вдовою бригадира Солонцова и получала за него пенсион. Параша, лишенная девственности по воле Пушкина, была выдана за бедного офицера Тройкина бесприданницею, но он дослужился до полковника и в Москве был отправлен в отставку генералом. Счастливо сложилась судьба Параши! Не стала она «безымянной тенью теней», у нее было восемь детей-погодков: шесть дочерей и два сына. Мужа, ставшего, как и ее отец, бригадным генералом, звали Александром Семеновичем, и потому между ним, Пушкиным и мною никаких преград не стояло.

Встречный поток московского существования проносил мимо нас такой густой хлам всякой чепухи, что мы с Пушкиным вновь растерялись под этим мощным натиском бурелома дисгармонии и готовы были капитулировать перед литературной пошлостью. Однако бог спас, как говорилось, и творчество Пушкина, равно как и мое собственное, состоялось!