Радости Рая

— Нет, Господи. Ты надежно спрятал меня. Сказано было ведь: Бог прячет тех, кого любит. А Ты любил меня — и прятал потому, что любил молчаливого, скромного Андрея Первозванного, своего первого апостола, моего пращура. Он не стал в Церкви Христианской, возведенной по всему земному миру, ни иерархом, ни тетрархом, ни патриархом, ни папой, — никаких благостей не вкусил Андрей от земного богатства, власти и славы Церкви христианской. Но Ты любил его, и поэтому Ты надежно спрятал его от тщеты и суеты людской в самых потаенных складках христианской истории. Андрей ушел от других апостолов, хлопотливо и самолюбиво строивших свои церкви после ухода Иисуса, — удалился на самый край Ойкумены и стал проповедовать Слово Христово скифам в их бескрайней Прикаспийской степи.

Итак, я могу рассказать о тех временах, которые были названы Последними Временами, в которых половина человеческого мира, считавшего себя христианским, совсем забыла, кто был Ты и зачем приходил к нам на Землю.

То же самое было и в самом большом северном куске материковой Евразии, который до ВПВП назывался Россией. Туда уехала дочь немецкого окулиста Готлиба Бунта, Гертруда, выйдя замуж за француза Андре Метелица, русского происхождения, — с ударением на последнем слоге «ца». Андре Метелица, представитель фирмы Essilor, открыл в Москве магазин по продаже очков с особенным, необычным совмещением фокусов в линзах. С ними клиент и освобождался от 0,5–0,2-секундного помутнения изображения, чем грешили обычные очки с бифокальными линзами. И почти за тысячу лет ношения очков у очкариков, большинство из которых были людьми умственного труда, генетически накопилась усталость в глазах, видевших мир вокруг себя то четким, то размывчатым, — ненадежным. Это чувство ненадежности могло обратиться в чувство безнадежности.

Андрей Первозванный об Иисусе услышал раньше своего брата Симона (Петра) — и первым увидел Его, и подошел к Нему на улице города, и пошел за Ним, и даже был у Него дома, и просидел там до десятого часа. Лишь на другой день отправился Андрей на берег моря, к лодке, где брат Симон (Петр) был уже приуготовлен рассказом Андрея, а потому и первым кинулся вслед за Учителем, опережая первозванного брата своего — на всю остальную часть истории человечества. Но Андрею это было все равно, как не было это все равно Петру (Симону, названному Иисусом еще и Кифой), — Андрей через скифские степи прошел на Русь, затем бродил по Балканам, рассказывая болгарам о своем Учителе, дошел до греческого города Патры, где его схватили и распяли на Х-образном косом кресте.

Андреевичи всех остальных времен оказывались, несмотря на свое первозванное избранничество, всегда на втором месте, позади дву… нет — трехсмысленных потомков Петра — Симона — Кифы. И московский француз-окулист Андре Метелица (ударение ставь на последнем слоге), первым открывший в Москве магазин с линзами Intervista, сглупа и от генетической русской доверчивости лицензировал его на имя своей жены, Гертруды Бунт, которая потом сошлась с московским художником Петром Сталкиным и увела к нему от русского француза 70 % его дела.

В дни Последних Времен, которые уже давно скрылись под толщею ВПВП — глубина восемь тысяч метров, — Иисус ходил по промерзлым улицам центра Москвы, расхаживал по Тверским-Ямским туда и сюда, затем по Тверской выходил к Охотному Ряду и далее к Большому Каменному мосту, зябким взором окидывал красные башни Кремля, похожие на остроконечное лезвие копья, которым прокололи ему грудь под ребром, чтобы воздух вырвался оттуда, — и Он не мог больше вздохнуть и умер, тяжело провиснув на кресте.

Оказавшись на Якиманке, чудной набережной, остановился и оглянулся назад. Москва, которая давно уже не существовала, предстала глазам Иисуса во всем своем отчаянном и скорбном великолепии. Шли в сторону Балчуга от Болотной набережной человек сто-двести бледнолицых московских красавиц, с первого взгляда вроде бы худосочных без свежего воздуха, обтянутых блеклой кожей и безмясых, — но, приглядевшись, прости меня, Господи, можно было убедиться, что все у них в порядке, все при них — и тугие икры ног, и налитые губы, и остекленевшие от столичного высокомерия, чудесно наведенные глаза.