Радрадрабен

Неведомый основатель Долины Ужаса был большим оригиналом. По его мнению, творить злые дела можно было только на лютом морозе, с чем Гофларех в глубине души был абсолютно не согласен. Мало того, незадачливый этот демиург, имя которого замело песком тысячелетий, сотворил вместе с Долиной большое количество свирепых белых медведей, которые должны были в случае нарушения невидимой границы немедленно разрывать дерзкого на мелкие кусочки. Теоретически злые волшебники были невидимы для этих монстров и могли свободно прогуливаться по Долине, измышляя под вой пурги разные гадости. Но, видно, что-то разладилось в тонком механизме за минувшие тысячелетия или, может, волшебники стали добрее – а только когда после долгих поисков пропавшего Юга Оголтелого нашли кровавое пятно на снегу и одну сломанную лыжу, волшебники, не сговариваясь, перешли на воздушный транспорт. Одновременно в моду вошли и мгновенные перемещения – но, поскольку точность их была крайне невысока, эта мода быстро сошла на нет. Никому не хотелось вместо уютной гостиной оказаться посреди ледяного поля под пронизывающим ветром, а тут ещё и медведи… Так что летали, кто на чём: на дедовских коврах-самолётах, на мётлах, на летучих кораблях разного рода и фасона, даже на специальных табуретках летали.

Сам Гофларех предпочитал левитацию, в которой поднаторел ещё будучи учеником. Что греха таить, любил старикан эффектно появиться из метельных вихрей над башней очередного гостеприимца, сделать пару плавных кругов и стать на ноги точнёхонько перед встречающим хозяином! Немногие из его коллег были способны на такое. Нет, левитировать, конечно, умели все, но подобного изящества, точности и красоты полёта добивались единицы.

Гофларех довольно усмехнулся – да, единицы, и уж Арудон-то точно не входил в их число. На посиделки тот прибывал всегда на своём огромном корабле, безвкусно размалёванном аляповатыми цветами, звёздами и какими-то животными, которых было невозможно узнать.

В последний раз Арудон Умный вошёл в зал с таинственным видом, на который никто не обратил внимания, но зато внимание все обратили на то, что правый глаз мага прикрывала чёрная повязка, богато расшитая золотом, серебром, бриллиантами, рубинами и жемчугом. Это было событие: обычно на вечеринках лениво перемывали косточки отсутствующих, рассказывали древние анекдоты, обменивались разными безделушками – и всё это от безысходной скуки, а тут!.. А тут Арудон без глаза!

Мнения немедленно разделились: одни утверждали, что Умный лишился половины зрения в результате опаснейшего магического опыта – предположительно последнего или в крайнем случае предпоследнего в цепочке, должной привести его к Мировому Господству; другие – и их было подавляющее большинство – были уверены, что известный своим пристрастием к горячительным напиткам Арудон по пьянке сам наткнулся на какой-нибудь ухват или, чего доброго, на собственный посох; третья же, совсем малочисленная партия, держалась брезгливого убеждения, что глаз под повязкой цел и это «обычный ячмень».

Дурак Арудон, видя такое внимание к своей особе, выпячивал грудь, подпрыгивал на месте и ехидно и торжествующе поглядывал на Гофлареха. Гофларех же, будучи приверженцем второй версии, взгляды эти демонстративно игнорировал и нарочито громко завёл разговор с двумя ближайшими собеседниками о вреде пьянства.

Арудон аж позеленел от такого пренебрежения и, скривившись, сквозь зубы процедил что-то малопонятное, но очень злобное:

– Врезал – да, видать, мало. Ничего, врежем ещё…

Гофларех пожал плечами и иронически заметил собеседникам:

– По-видимому, у достославного Арудона имеется неистощимый запас зрительных органов!

Те в голос заржали…

Угревшись, наконец, в многочисленных перинах, старик потихоньку стал посвистывать носом и мирно заснул. Снилось ему в эту ночь только хорошее: Гризония – совсем маленькой девочкой в белом платьице – как козочка, прыгающая по отвесным скалам, и Арудон Умный, на коньках удирающий по огромным сугробам от четвёрки разъярённых белых медведей.

Звено двенадцатое

Робин отошёл от костра, чтобы не мешать спутникам устраиваться на ночлег. В двух шагах от их укромного костерка начиналась полная тьма, смягчённая лишь жемчужным светом звёзд. На безоблачном небе они сверкали подобно самоцветам и, когда глаза привыкали, давали вполне сносное освещение. Робин поднял голову и с глупо-радостной улыбкой вновь глянул на звёзды. Он ещё не догадывался, что в глаза, в уши, в каждую п'oру его тела исподволь, незаметно и вкрадчиво по капельке уже давно сочится сладкий яд, который барды, менестрели и скальды во все века именовали любовью…