Радуга

Что-то поднялось со дна волшебного стакана под влиянием лунного света и лучей восходящего солнца, и было в этом нечто опьяняющее. Но стоило ли проверять это «нечто» в ярком свете дня, под этим бледно-голубым небом? Или лучше просто отвергнуть все сомнения? Не лучше ли было бы вовсе не знать о том, как отец на глазах невидимого ему фельдфебеля, который доставлял провиант, чуть не до смерти избил своего ребенка и как это раз навсегда изменило характер фельдфебеля, если допустить, что рассказчик способен на такое самонаблюдение? Крысы из канала, подумал Винфрид: глаза его подметили двух темно-серых зверьков размером с голубя, вынырнувших из воды. Обитателям подземного царства нечего делать наверху; впрочем, они, возможно, указывают путь в существующие подземные миры, в лишенные света подземелья; если так, то не следует спускать с них глаз, как говорит поэт…

А теперь пора ему вернуться к импозантному великану господину Клаусу и делать вид, будто он, Винфрид, ничуть не переменился; более того, погрузиться в тот особый мир, мир Клаусов, где пока тоже господствуют раздоры, деление на партии, где стараются взять верх представители самых различных течений и где считается, что для немца-офицера в мундире его величества существует лишь одна возможность мыслить и жить…

И вот, сидя у генерала, где он нашел и почтенного господина фон Эллендта, Винфрид испытывал странное ощущение: ему казалось, что он противник этих двух людей. Они больше не подавляли его, он существовал сам по себе. Сегодня для него были существенны собственные его суждения, опыт, рассудок. Веселый великан с гладко выбритым лицом был превосходным солдатом, без сомнения, лучшим в немецкой армии, но Винфрид уже познакомился с людьми, убежденными в беспомощности всех вообще генералов, как только они оказываются вынужденными выйти за пределы военного искусства. Ну, а в оккупированных областях они несомненно вышли за пределы этой сферы. Однако было бы ошибкой со стороны Винфрида, если бы он позволил кому-нибудь разгадать его мысли. К счастью, человек не прозрачен и отчет он обязан давать только собственной совести, а не начальству, которое самовластно превышает свои права.

Радуясь новому переполнявшему его чувству уверенности в себе, Винфрид отвечал на вопросы непринужденно, скромно, слегка шутливо. Да, высланный викарий примирился со своей участью и не выказывает недовольства. Да, Мария-Лаах[25] — необыкновенно живописное местечко, ну, точно созданное для ссылки. Викарий все же рассчитывает пробыть там не слишком долго, ибо мир так или иначе не за горами. В Германии Винфрид столкнулся с подобными же настроениями среди народа, он убедился в этом, когда навестил семью своего тестя в Штутгарте, а потом в Берлине, где ему довелось провести всего несколько часов. Никто не сомневается в победе, но, как выразился в своей речи статс-секретарь, одной только силой оружия не добьешься мира, которого жаждут все народы, участвующие в войне. Настроение у всех бодрое, но бытовые трудности подтачивают силу сопротивления. В поездах, например, пассажиры называют грипп не иначе, как легочной чумой. Это и в самом деле какая-то чудовищная эпидемия. В сознании людей война и мор, голод и безумие всегда сопутствуют друг другу — совсем как в библии. Настало время перейти к мирной жизни.

Клаус сидел, скрестив руки, и вглядывался в своего собеседника. Молодой человек был по душе генералу. Путешествие явно не пошло ему на пользу. Демократический дух Южной Германии… юноша не привык к нему.

— Вашего статс-секретаря можете спокойно зажарить под кисло-сладким соусом, милостивый государь. Даю ему еще две недели сроку. Вы, может быть, читали о том, что его начальство, господин рейхсканцлер, вынужден был прямиком направиться в главную ставку с извинениями? Нет, он человек конченый! И тем не менее мне жаль его. Он умен, знает что к чему. Старался соблюсти декорум и действовать с нами заодно, да иначе и немыслимо. Но за ним нет сильных людей, у него нет опоры. Стоит верховному командованию мигнуть, и ни канцлер, ни рейхстаг не спасут его.

— Даже рейхстаг? — недоверчиво переспросил Винфрид.

— А вы не замечаете, что в некоторых высоких сферах строят кислые физиономии при упоминании о рейхстаге?

— Разумеется, — кивнул Эллендт. — Вечная помеха во всех делах. А как опора — полный нуль.

Клаус слегка похлопал в знак одобрения своими красивыми, сильными руками и начал рассказывать историю о том, как в июле 1917 года верховное командование сместило канцлера Бетман-Гольвега, хотя за него стоял кайзер, который считался лишь с решениями, принятыми большинством рейхстага — то есть четырьмя крупнейшими партиями, а не одним человеком.

— Они бы с удовольствием прирезали курочку, да крови боятся. А кровь означает: принять на себя всю ответственность, воззвать к народу, встать во главе войска, рискнуть взять в свои руки власть и посмотреть, за кем пойдут — за консерваторами, стремящимися к победе, или за большинством рейхстага, стремящимся к миру.