Радуга чудес

Швальбах был немец по происхождению и воспитывался в строгой протестантской семье. И дома, и в школе ему внушили, что истинная только одна христианская вера, а там, в Индии, Китае и, вообще, на Востоке, живут несчастные язычники, не знающие света веры Христовой, которых добрые западные миссионеры пытаются спасать… От чего спасать? — в этом он толком так никогда и не разобрался… Да и стоило ли разбираться? — он скоро понял, что кроме христианского бога, заповедей которого никто не выполнял, и большинство только притворялись, что верят, существовал другой всемогущий бог, в которого верили все, — деньги. Они дают блеск, власть, наслаждения, делают уступчивыми женщин, превращают черное в белое, а если надо — то и наоборот… Все достоинство человека в том, сколько у него денег. Ты можешь быть талантлив, но и этот талант надо суметь продать за деньги…

Швальбаху трудно было оторвать взор от этого скорбного лица, как бы видящего кругом одни печали и людские заблуждения. Оно как бы с укоризной говорило: «Не туда идете, люди!»

Нельзя было отказать в признании художнику древности, вложившему столько выразительности в каменные черты. И неудивительно было, что у ног изваяния появились жертвенные приношения: стояла чашечка с рисом, лежали уже засохшие цветы и плоды…

И уже многие века местное население поклонялось этому скорбному лику, окружив его ореолом божественности….

Швальбах зашагал вперед и назад по залитой луной площадке перед «идолом», и ему все время хотелось оглянуться на него — он чувствовал на себе его каменный взгляд. Это начинало его раздражать.

Что, собственно говоря, этой образине от него нужно? Может быть, он скорбит о его загубленной жизни?.. Что жизнь пошла к черту, он сам прекрасно сознавал… Сознавал уже в то утро, когда с бледным лицом, после ночи напряженной нервотрепки, проиграв в португальском Макао все доверенные ему фирмой деньги (однако, как ему тогда не повезло!), пошел покупать револьвер, чтоб застрелиться, но потом раздумал… Тогда у него было другое имя — Швальбахом он назвался только в вербовочном пункте Легиона: тому был нужен только его физический организм и совершенно безразлично, преступник ли он или принц крови… Где-то осталась женщина, которая в него верила — верила в его успех в жизни… Ни за что он не согласился бы предстать перед ней… Впрочем, вероятно, давно уже замуж вышла: с ее наружностью не засиживаются… Зато на его долю остались грязные полуголодные девки, которые «работали» по кабакам и на улицах… Выпивка и драки, пока пуля туземного партизана не оборвет никому не нужную жизнь…

Он опять посмотрел на изваяние, и ему показалось, что на каменном лице он прочел полное понимание, и оно даже как будто кивнуло головой в знак согласия, что жизнь его действительно не жизнь, а черт знает, что такое…

Сунув руку в карман за спичками, чтоб снова закурить, он нащупал там кусочек мела. И тут внезапная мысль пришла ему в голову… Как шаловливый мальчик на цыпочках, он подошел к изваянию и, прислонив винтовку, стал обрабатывать мелком каменное лицо. Несколькими штришками он приподнял уголки скорбных уст, потом перешел к печальным глазам… Он работал с каким-то злобным увлечением, вкладывая в дело все, что у него осталось от прежних художественных познаний: сплевывая на пальцы, в одном месте оттирал, в другом добавлял. И ему удалось: не прошло и четверти часа, как перед ним, вместо прежнего олицетворения Скорби, сидело, цинично отпялив губы и нагло улыбаясь, совершенно другое существо, полное порока, чем-то напоминающее мерзкую жабу, презирающее всех и смеющееся над теми, кто искал у него утешения. Если в Швальбахе когда-то жил настоящий художник, то в этот момент он достиг своего апогея — это был шедевр кощунства! (Да простят мне употребление слова «шедевр»).

И когда Швальбах опять отступил на два шага, чтобы лучше увидеть, он сам был поражен.

Потом он засмеялся, подхватил свою винтовку и, став перед созданной им кощунственной маской смеха, по всем правилам воинского артикула отдал изображению честь, взяв «на караул!»

И тут произошло что-то страшное и непонятное: каменная неподвижность сковала его члены — он не мог более производить ни одного движения, даже шевельнуть пальцем. Пот выступил у него на лбу. Ночь текла перед ним бесшумной широкой рекой, переливаясь из бездны в бездну.

Наутро пришедшие ему на смену легионеры застали его в той же позе и увидели обезображенную святыню. Силою вырвали из рук его винтовку, а самого отвезли в госпиталь. Но там он все время вскакивал с кровати, делая движение «на караул!» и сжимал невидимую винтовку. Вскоре он умер.

* * *