Было время, я сам подумывал писать прозу. Конечно, я читал лекции, то есть разговаривал под запись. Но это просто. И вот на одном сборище на факультете английского я просил, шутки ради, как бы мне начать писать прозу, и один человек, очень уважаемый мною профессор, сказал: «Да просто пиши и все».
Я нарыл «Сказки братьев Гримм». Сказал, что такое писать уж точно не трудно… они же творят, что хотят – у них там ангелы, тролли и всякое такое. Так что как хотят, так и делают, какое хочешь волшебство у них так. Ну я и говорю: «Я такую сам придумаю».
Не смог придумать ничего, кроме сочетания уже прочитанного. Увы, я чувствовал, что, перемешивая уже написанное, не создаю по-настоящему глубинно иного сюжета, чего-то умного, другого, какого-то сюрприза, а у них каждая сказка – с сюрпризом, не как другие. Там, да, опять тролли, но сюжета, интрига – все это совсем иначе… И я приговаривал: «Ну все, больше нет других возможностей». А потом читал следующую сказку, а она опять вся другая. Так что, наверное, у меня нет воображения такого сорта, чтобы хорошо выдумать новую историю.
Я не говорю, что у меня нет хорошего воображения. Вообще-то, думаю, гораздо труднее дело ученого – выяснить или представить то, что есть, а не придумать сочинение, то, чего нет. Чтобы действительно понять, как все работает в малом масштабе или в большом, – а там все настолько не так, как ты думал, – требуется чертова туча воображения! Чтобы атом представить, нам нужно много воображения – чтобы представить атомы и как они могу действовать. Или вот Периодическую таблицу элементов.
Но воображение ученого всегда иное, чем у писателя: оно проверяемо. Ученый воображает себе что-нибудь, а потом Бог говорит ему: «Неверно», – или: «Пока годится». Бог – это эксперимент, конечно, и он может сказать: «О нет, не стыкуется». А вы ему: «Я представляю себе это вот так. И если оно так и есть, ты увидишь». Другие ребята смотрят и не видят. Плохо дело. Неправильная догадка. С писательством такое не выйдет.
Писатель или художник способен себе что-нибудь представить и, конечно, может не удовлетвориться художественно или эстетически, но это не та же степень точности и безусловности, с какой имеет дело ученый. Для ученого есть Бог Эксперимента, который может сказать: «Очень мило, друг мой, но не действительно». Вот в чем большая разница.
Представим, что существует великий Бог Эстетики. И вот написали вы картину – и не важно, нравится ли она вам, удовлетворены ли вы, вообще не важно, даже если она вас не удовлетворяет, – показываете ее великому Богу Эстетики, и он говорит: «Хорошо», – или: «Плохо». И со временем встает задача развить эстетическое чувство так, чтобы оно соответствовало ему, а не только вашему личному ощущению. Так оно больше похоже на ту разновидность творчества, которым мы занимаемся в науке.
И к тому же писательство, в отличие от математики или другой науки, не есть единый массив знания, который расширяется, и все в нем соединено, это не здоровенное исполинское нечто, совместно создаваемое людьми, в развитии. Разве можно сказать: «С каждым днем мы делаемся лучше как писатели, потому что знаем, что было написано до нас?» Можно ли сказать, что мы пишем лучше, поскольку другие ребята показали нам когда-то, как и что делать, и мы теперь можем двигать это дальше сами? В науке и математике все так. К примеру, я читал «Мадам Бовари», и мне книга показалась чудесной. Конечно, это всего лишь описание обычного человека. Неуверен, что правильно помню хронологию, но, кажется, «Мадам Бовари» была у истоков романа об обычных людях. Думаю, если б другие романы походили на этот, мне бы все нравилось. Но современный роман больше не пишется с таким мастерством, так тщательно. Глянул на несколько таких – терпеть их не могу.
