Радуга и Вереск

— То же и Дон Кихот. Но вообще-то это скорее пересказ оригинальных умозаключений Унамуно, яростного проповедника кихотизма. Хотя к таким мыслям и приходишь, внимательно читая роман. Не знаю, впрочем, к каким мыслям приходит англичанин или немец. Но здесь — та же почва, что и в Испании. «Мы принадлежим к числу наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок». От частого повторения я уже заучил эту сентенцию. Кто это? Унамуно? Да, сперва это и кажется русским переводом его афоризмов, посвященных родимой Испании. Но — ошибка, мои друзья! Ошибка. Это, — произнес Аркадий Сергеевич, вздергивая вверх длинный узловатый палец, — это Чаадаев. Но почти то же самое говорил и Унамуно об Испании. Ну вот, например, он утверждал, что испанский язык не приспособлен к науке и философии, а испанское самосознание не столь абстрактно, а посему философию следует искать не в трактатах философов, а в литературе. Ну?! Полное совпадение. Ни Испания, ни Россия не дали ни Гегеля, ни Фейербаха. Но зато дали Сервантеса и Достоевского, Хименеса и Мандельштама, Лорку и… и… Борис, с кем он созвучен?

— С Пушкиным, — ответил Борис.

— Я бы не сказал, — возразил Валентин.

— А что тут толковать? — спросил Борис. — Можно сразу и сравнить.

Он встал и вышел в ванную, вымыл руки, в прихожей вынул из чехла гитару и вернулся. Все оживились. Аркадий Сергеевич достал сигарету, щелкнул металлической зажигалкой. Борис водил ладонью по струнам, как бы разогревая их, но оказалось, что в руке у него темно-синяя бархатная тряпочка и он вытирает вспотевшие струны. На корпусе гитары играли бронзовые блики от лампы. Косточкин озирался на башни в рамах…

Струны зазвучали, Борис немного подстроил их. Санчо, лежавший до этого, сел и задрал крупный нос на Бориса, как будто от гитары исходили не звуки, а запахи. И по комнате пошли упругие звонкие волны. Борис заиграл. И вдруг запел сильно и уверенно:

— Анунсиасьон де лос Рейес

за городской стеною

встречает его, одета

лохмотьями и луною.

И с лилией и улыбкой

перед нею в поклоне плавном

предстал Габриэль-архангел,

Хиральды прекрасный правнук.

Песня окончилась, но не успели присутствующие одобрительно загудеть, как Борис уже пел другую.

— Я здесь, Инезилья,

Я здесь, под окном.

Объята Севилья

И мраком и сном…

И в этом месте в архаичной обстановке идеологических споров и стихов, как насмешка, зазвучали позывные «Bittersweet Symphony». И Косточкин сам опешил. Это было похоже на торпедирование идущего своим прекрасным курсом корабля, даже, наверное, парусника, или на перехват в воздухе. Хотя это была музыка в классическом стиле, но… но… мгновенно в голове Косточкина пронеслось все, что связано с этой скандальной композицией, черт, как будто ему за шиворот вылили ковш ледяной воды. Да, а тем истребителем-перехватчиком и был «МИГ» — Мик Джаггер и его банда. Дело в том, что музыка принадлежала им. Изначально это была песня «The Last Time», прошедшее время, а не горько-сладкая симфония. А Эшкрофт навалял свои слова и так ее исполнил, что песня взлетела во всяких хит-парадах. Причем Эшкрофта воодушевила не первоначальная версия роллингов, а оркестровый вариант. С менеджером роллингов он договорился делить доход от песни пополам. Но когда песня взлетела еще выше и была номинирована на премию «Грэмми», менеджер отсудил все сто процентов дохода и запретил указывать Эшкрофта одним из авторов, а дальше вовсю принялся эксплуатировать ее, и музыка звучала в рекламе кроссовок «Найк», «Опеля» и английских автомобилей «Воксхолл моторс», и вся эта дерьмовая история привела к нервному срыву Эшкрофта и вообще к развалу группы.