Радуга и Вереск

— За ним посланы люди, и сейчас мы его услышим, — ответил беловолосый Суздальский…

Но вместо Петра все услышали… услышали — да, вот, приближающийся стон в воздухе, в синем, солнечном, цветущем воздухе весны… И все умолкли и возвели очи, замерев. Ядро упало где-то в овраге по соседству. И тут же загудело другое, а там и еще сразу несколько и с разных сторон. Послышались взрывы, крики.

Самуил Соколинский в сердцах хлестнул перчатками по столу.

— Нет, они не отступятся! — воскликнул он.

И подтверждением тому был удар совсем поблизости, да такой крепкий, что на стенах задребезжали сабли и мечи. А следующий удар пришелся по коновязи, и тут же лица у всех перекосились от душераздирающего конского ржания — как будто великую бабу резали, вспарывали ей живот. Вахмистр вскочил и подбежал к окну, когда-то застекленному, а сейчас затянутому бычьим пузырем.

— Лошади! Черт возьми! Дева Мария! Иисусе!

В город все летели ядра московитов. Вахмистр поспешил вон. За ним хотели выйти и дьяк, ксёндз с белым лицом, но воевода приказал им остаться.

— Сейчас мы решим это дело, паны.

А пушечная пальба усиливалась. Да она уже была попросту невиданной. Неужели московиты получили порох и ядра? Особенно сильно били слева, со стороны Спасской горы… трудно было точно определить. Воевода старался сохранять спокойствие. Впрочем, к обстрелам-то он уже привык. Просто его все еще раздражала давешняя неудача да вот еще странное упорство этого шляхтича… похожего на еретика… да, коего ему доводилось видеть во время посольства в Рим, где того монаха и смутьяна, поддержавшего, кстати, другого вольнодумца, поляка Коперника, в тот год и сожгли на Campo dei Fiori…[257] Воевода метнул взгляд на Николауса. Нет, сейчас он не мог вспомнить имя того еретика.

Воевода сцепил пальцы, сжал губы. Как далек этот Smolenscium от Рима.

Воевода был полон решимости довести это дело о книге до конца даже в такой обстановке. Его командиры сами знали, что делать. Донесений он мог ожидать здесь. Хотя это и было опасно. Пушкари по наводке языков и переметнувшихся метили в центр замка, как раз сюда, и обычно воеводы здесь не пережидали обстрелы. Впрочем, до сих пор дом стоял, пусть и с высыпавшимися стеклами.

Николаус не выдержал:

— Не прикажете ли, ваша милость, следовать к месту службы?

— Нет, — резко ответил воевода.

Пришел пахолик и доложил, что двух лошадей зашибло ядром.

— Мой гнедой? — спросил Николаус.

— Нет.

Весенний воздух гудел гигантским шмелем или печной трубой. И следом раздавались взрывы. Напряжение нарастало — и вдруг разрешилось чудовищным взрывом. Земля, пол под ногами у всех качнулись. Дьяк вскочил и перекрестился. То же сделал и писарь. Присутствующие глядели друг на друга.

— Московитам нельзя верить, — наконец заговорил охрипшим голосом Соколинский. — Пока мы вели переговоры… они вели свое дело… кротовье, похоже… И Шеин, конечно, вполне здоров…

Послышался топот. В дом вбежал запыленный жолнер.

— Стена рухнула! — крикнул он, отчаянно жестикулируя.

Воевода встал.

— Где?

У жолнера в груди недоставало воздуха, и несколько мгновений он просто жестикулировал и ничего не говорил. Наконец перевел дух и назвал участок между башнями Elenevskaya и Molohovskaya.

— Туда! — выдохнул воевода Самуил Соколинский.

Николаус бросился на улицу. Возле коновязи валялась развороченная лошадь, другая билась в конвульсиях и уже тихо надсадно хрипела и ржала. Гнедой, забрызганный кровью и ошметками мяса, навоза, рвался с привязи, дико тараща глаза. Николаус пытался его успокоить. Отвязав, повел прочь. Гнедой чуть не вырвался, встал на дыбы. Николаус повел его дальше, пока даже не пытаясь сесть верхом. Наконец улучил момент и вскочил, огрел плетью и поскакал к башням, где уже скрежетал и орал бой.