Радуга и Вереск

Скрещивая сабли, они перемещались по полянке, пока не отступили в тень черемухи. Здесь драться было лучше, солнце не слепило. И сами фехтовальщики стали похожи на каких-то леопардов, вставших на задние лапы. Невероятным казалось то, что можно уследить за полетом сабель. Но так и было, каждый удар встречал защиту, а ответный удар наталкивался на острую и крепкую сталь.

Но вот что-то как будто сотряслось, словно воздух надорвался, и в тот же миг оттуда, из этого надрыва высунулось жало и ожгло плечо Николаусу.

— Ах!

Кто это воскликнул, не было ясно. Может, Александр. Или даже кто-то еще. Николаус чувствовал, что плечо будто вспухло и тут же опало, исходя кровью и парами, потекло в рукав, по боку, даже на животе он вскоре ощутил кровь. Лицо Александра заострилось, он стал похож в самом деле на птицу, сокола, даже нос будто уменьшился и загнулся острием. Он нанес еще серию ударов, превратив саблю буквально в трепещущий росчерк пера скорописца. Но Николаус отражал все удары и не давал этому соколу прорваться, хотя правое плечо и жгло, и чем быстрее он бил и отражал удары, тем обильнее текла кровь. Вскоре Николаусу уже казалось, что вензеля в воздухе алые. Кровь пульсировала на шее, на висках, рвалась на волю вся. Николаус вспотел до самых пяток. Он был словно в мыльне. Воздуху не хватало. Рука начинала дрожать. Как же это долго! Когда дерешься не на жизнь, а на смерть. Просто и понятно: один из них нынче умрет. Прямо сейчас… вот… Тонкий звон металла резал плотный цветущий воздух.

И к звону металла, соловьиным руладам, выдохам и вдохам примешивались какие-то другие звуки… Да не было ни секунды, чтобы оглянуться. Скрещивались не сабли, а молнии взглядов, бьющие из самой глуби молодых дуэлянтов.

Смысл всей их жизни был в этом — поразить неприятеля, пресечь чужую жизнь. Для этого, для этого они и оказались в этом замке. Весна в Тартарии на Борисфене была начертана на их плащах и щитах, как герб, точнее невидимая печать на родовых гербах: у одного — подкова и месяц, у другого — вереск и стрела.

И внезапно стрела прошла чуть дальше — в полукружие подковы… И сразу послышался хрип. Николаус выдернул саблю, и из горла Александра хлынула кровь. Все произошло быстрее, чем об этом можно подумать, быстрее, чем это можно увидеть, понять, как будто даже помимо воли Николауса, случайно. Следом за видением родовых гербов — роковое движение — проникновение в мягкое средоточие чужой жизни, какая-то оглушительная тишина, хрип, и все, Александр роняет саблю, в глазах его изумление, он пытается удержать этот новый источник, зажимает рану, но кровь находит иной выход — сквозь зубы, сквозь стиснутые зубы, пузырясь на подбородке, окрашивая кончик носа, щеки.

Николаус, тяжело дыша, смотрел, чуть пригнувшись и ожидая. Он готов был снова вонзить саблю в неприятеля, который когда-то был ему почти братом. Ни капли жалости в сердце нет. Ничего. Только внимание.

Александр согнулся, и кровь полилась гуще, быстрее, темнея на молодой свежей траве сгустками, нехотя впитываясь в смоленскую сырую земельку… Но он еще все-таки разогнулся и обернулся, бросая взгляд вверх по склону. Туда посмотрел и Николаус. Среди кустов и деревьев белели козы. Они-то и блеяли раньше, вот что… И еще там зеленела рубаха и бледнело туманным пятном лицо Вясёлки. Она спускалась сюда, плыла… Николаус отступил в ручей, ноги его медленно погружались в грязь, вода весело журчала. В руке он сжимал рукоять сабли. Александр повалился на бок, цепляясь еще за траву, цепляясь скрюченными пальцами. Но уже глаза его подернулись пленкой, как у мертвой птицы, уже он не видел и вряд ли слышал Вясёлку, тихо звавшую: «Аляксандр… Аляксандр… Аляксандрик…»

Все было кончено.

44. Линия (продолжение)

Яна посмеялась над неловкостью оступившегося спутника.

— Осторожно, на линии есть лужи.

— Раньше надо предупреждать, — отозвался Косточкин, отрываясь от видоискателя.

Вид у него был слегка пришибленный.

— Вода проникла в штиблеты? — участливо спросила девушка.

— Да нет, — сказал он.

— Не получается кадр?

Он пожал плечами и ответил, что и сам толком не знает.

— Мне нравится эта растерянная интонация, — призналась девушка.

— Да?

— Потому что фотографы самый самоуверенный народ на свете. Вы — исключение.

— Просто эти часы всегда как-то сбивают с толку, — проговорил он и снова посмотрел на часы, увесисто круглящиеся над стремительной, несущейся вниз железом и телами улицей, к стопам собора и дальше к Днепру.

— Показывают не совсем то время, что здесь и сейчас?

— Да.

Яна хлопнула в ладоши.

— Так и есть!.. А какое же, по-твоему, время они показывают? — спросила она с интересом.

Косточкин снова воззрился на часы, отступил немного, чтобы дать пройти женщине с подростком.

— Да не знаю. Какое-то другое. Может, как раз время Эттингера?

— У-у-у, — произнесла она, качая головой. — Век девятнадцатый.

— Почему именно…

— Потому что они похожи на те часы, что висят в кафе у Ван Гога.

— Очередной философ цвета? — спросил Косточкин, притворяясь, что не знает и этого художника.