Радуга и Вереск

— Ученик вернулся в полном ауте. И на вопрос учителя, что с ним такое приключилось, проныл о своей несчастной прогулке. А учитель…

Они пропустили автомобиль и перешли на другую сторону улочки.

— …сказал, что ученик двигался просто не в том ритме. И все.

— Наверное, учитель был музыкант, — предположил Косточкин.

— Но уж точно мудрец. Вот господин толедец и наставлял нас: умейте ходить по Смоленску в нужном ритме. Чудно?

— Неделю назад я бы только посмеялся, — ответил Косточкин.

— А сейчас?

— А сейчас… даже сказал бы так: по всей России надо двигаться в этом ритме.

— Ого, масштабное мышление. Немного, конечно, шизоидная притча…

— У меня, кстати, один вопрос… Охлопьев… он… ну… не шизофреник?

— С чего ты взял? — спросила Вероника. — Или… постой… Ах, да, понятно. Наверное, кто-то говорил о его сыне? Он подавал большие надежды, шахматист и математик, но… вдруг это выявилось. Сейчас он живет с матерью.

— Здесь, на горе? — быстро спросил Косточкин.

— Да.

— Я, кажется, встречал его мать и даже помог ей донести воду до дома.

— Твое счастье, что не попался ему на глаза.

— Почему?

— …Ты все-таки вытягиваешь инфу незаметно. Хорошо, дело в том, что, после того как Патрик оставил Ольгу Адамовну, сын в каждом мужчине видит врага. Он их всех ненавидит.

— …И себя?

— Себя — в первую очередь. На его запястьях, говорят, нет живого места.

— Почему она не поместит его в лечебницу?

— Ох, это только в голливудских фильмах так все просто бывает. А на этих горах — по-другому.

— Я шахматы тоже люблю, — сказал Косточкин.

Вероника засмеялась.

— Андрей Охлопьев был восходящей звездой, победителем всевозможных турниров. Он учился в Бауманке на ракетостроении… И влюбился в дочку… — Она назвала фамилию известного актера. — Там было много претендентов. Среди них какой-то военный летчик. И он якобы сказал, что мужик, нюхающий сейчас вместо пороху пыль от мела, и есть тряпка для школьной доски. А это было время второй Чеченской войны. Ну и Охлопьев-младший приложил все свои гениальные усилия, чтобы туда попасть. Попал. Там все и началось. Или… кончилось.

— Война спровоцировала?

— Да. Надеюсь, диктофон отключен?

— Я даже не уверен, удалось ли мне ее сфотографировать в соборе. Ведь она поет в хоре?

— Нет, посмотрите на него! У тебя собрана вся информация о знаменитых горожанах.

За оградами лаяли собаки. В домах горели окна. Дорога была крута, в колеях мерцала замерзшая вода. Собор вырастал, надвигался. Вероника поскользнулась, схватилась за руку Косточкина и засмеялась.

— Что? — спросил он.

— Ты говорил, в башне пролетел куда-то подальше настоящего?

— Кажется.

— Вот и я все норовлю теперь… в полет.

— А кстати, за кого же вышла та дочка? За летчика?

— Нет!.. Она вообще стала телеведущей, а потом совершила каминг-аут и стала жить с одной певичкой.

Они поднялись к собору, вошли в ворота со стороны смотровой площадки. Косточкин оглядывался. По соборному двору дошагали до центрального входа. Колокол в колокольне ударил. Круглились часы с белым циферблатом и черными крупными цифрами. Косточкин крутил головой во все стороны. Редкие прихожане проходили к высокому крыльцу и, крестясь, поднимались по мокрым ступеням, отворяли тяжелую дверь.

— Где он может быть? — бормотал Косточкин.

— Может, греется в соборе? — предположила Вероника.

Они тоже начали подниматься по ступеням, как вдруг женский голос окликнул:

— Эй, фотограф!

Косточкин и Вероника оглянулись. Внизу стояла та придурковатая девица в тренировочных брюках с лампасами, в платке и пальто. Глаза ее сияли в свете софитов, расположенных вдоль стены собора. Она поманила рукой. Косточкин постоял в недоумении и спустился. Вероника последовала за ним.

— Идем, — сказала дурочка, — там вас ждут.

Они пошли за дурочкой. Миновали ворота и сторожку, церковный магазин, вышли на край туманного глубокого оврага и завернули за церковку, пролезли в дыру в сетке и наконец у стены, над оврагом увидели человека. На бревне сидел, пуская дым в рукав, Вася Фуджи. Он встал.

— Привет! Зачем ты окуриваешь рукав? — спросил Косточкин, протягивая руку.

— Салют, Никкор! Да так… Чтоб дым не распрлостранялся.

Говорил он, слегка, почти незаметно иногда картавя.

— Аха, молоток, правильно, — радостным шепотом произнесла дурочка. — Носов-то тут много. Шмыгают, так и шмыгают. Шмыгальщики.

На Васе была какая-то допотопная теплая драповая ватная куртка, большая вязаная шапка с крупным помпоном.

— Что ты тут делаешь? — с удивлением спросил Косточкин, озирая кусты, провал, дурочку, самого Васю.

— Тебя жду, камрад, — сказал Вася. — З-задубел уже весь.

— Надо было в соборе погреться, — подала голос Вероника.

Вася посмотрел на нее с тревогой, перевел глаза на Косточкина.

— Что за чувиха, Никкор?

— Это… Вероника, — сказал Косточкин, запнувшись. — Все нормально.

— Очень приятно, — сказала Вероника и, стащив перчатку, протянула Васе руку.

Тот посмотрел на ладошку и пожал ее.

— Василий.

— Васечка, — сказала нежно дурочка.

Все посмотрели на нее. Она улыбалась.