Радуга и Вереск

— То и говорю: сгорел его дом. И неведомо, то ль от неразумия, то ль от чьей-то проделки, а может и стрела с паклей в смоле из-за стены прилетела, ежели из арбалета ударили.

Николаус молчал, тупо глядя себе под ноги, слушая хриплое дыхание этого смольнянина с шелудивым лицом. Потом поднял голову, посмотрел на смольнянина.

— А… сам?.. И еще у него была внучка?

— Вясёлка, известное дело, была, яркая девка… к-ха-ха-рр… проклятье… Нету их больше, пан. Ушли в дым с травами… Да у тебя к ним было дело?

— Петр меня лечил, — ответил Николаус и замолчал.

Он не отвечал на какие-то другие реплики этого смольнянина и пахолика. Николаус онемел и отрешился от всего. И он уже не чувствовал ни голода, ни холода, ничего. Лежал на соломе, скрючившись. И перестал молиться.

В отупении прошли недели.

И в один из солнечных морозных дней поднялась сильная пальба, отовсюду доносились крики, только собаки не лаяли — всех поели. Узники спрашивали друг друга: что там случилось? Берут снова замок приступом? Сам царь из Москвы пожаловал? Или, наоборот, король пленил Шеина? Что?.. Еще утром, когда принесли просо и воду, ничего не было известно, и вот… Что же случилось?

И в полдень послышался топот коня, фырканье, скрип снега, и дверь с визгом отворилась. В солнечном проеме стояла чья-то фигура.

— Фу, ну и дух же у вас, паршивцы!.. — рявкнул человек. — Гниете заживо! Так бы и дальше… Но — радуйтесь и ликуйте: его величество в честь победы Короны и утверждения сего града под ее сенью с этого дня переменяет вашу участь. А именно! — возвысил он голос, как будто читал указ, хотя в руках у него не было никакой бумаги. — Воры будут высечены и отпущены.

В избе стояла мертвая тишина, даже хриплое дыхание смольнянина с одутловатым лицом поутихло. Тот пан в дверном морозном и как будто дымящемся проеме, стоявший там, как некий демон или ангел на краю другого мира, продолжал:

— Нерадивцы заплатят положенные злотые в замковую казну. А изменников никакая милость не коснется. Да будут они казнены в назидание. И это все!

Но в этот день ничего и не переменилось, видно не хотели омрачать торжество расправами. И до вечера слышна была пальба и уже хмельные радостные крики.

А на следующий день появился замковый писарь, он уже был с бумагой и по ней выкликал узников на расправу и свободу, если кто выдержит батоги — битье палками. Этот правеж паны переняли у московитов, решив, что в сих окраинных местах мира такая мера только и способна вразумлять преступников. Увели обоих крестьян, они были воры, литвин напал на своего господина и покалечил его, и он был сочтен изменником. Передаться на сторону московитян хотел смольнянин с одутловатым лицом, и это расценили как предательство. Выпустили литовских татар и пахолика, что проявили нерадивость в службе. И в избе остались трое обреченных на смерть. Николаус как-то и не сразу сообразил, что он — в их числе.

А поняв, почувствовал внезапную болезненную радость. Этого он и хотел. Литвин был мрачен, смольнянин и так уже на ладан дышал, но, узнав свою участь, пришел в уныние, он все-таки надеялся выздороветь, уехать в имение, где у него, по его словам, есть запасы меда, бортники летом много пудов набрали, а в замок привезти не успели.

— Что же худого, если православный влечется к своим собратьям, — бормотал он, кашляя. — В граде не осталось ни единого храма нашей старожитной греческой веры… Успенский храм обратили в костел, да и все остальные… Мощи преподобного Авраамия пограбили в монастыре, а сам монастырь отдали доминиканцам этим вашим… Вознесенский монастырь — иезуитам… Кх-рра-ха-ах…тьфу… В церкви Петра и Павла — костел за Днепром. Троицкий монастырь на Кловке… так там эти… базилиане, прости господи… Где же православному в сем граде помолиться? Негде… Вот я и побежал было… И должен за то приять смерть. Да есть ли у вашего короля сердце?..

Никто ему не отвечал.

…Поздно вечером к избе снова кто-то подъехал. Послышались голоса. И дверь, кашляя не хуже больного обреченного смольнянина, отворилась. В дверном проеме маячил в свете убывающей луны силуэт в меховой высокой шапке.

— Здесь жив еще пан Вржосек? — послышался вопрос.

Николаус смотрел и медлил с ответом.

— Эй! — снова окликнул этот человек.

— Да, — ответил наконец Николаус.

Человек в меховом плаще и меховой шапке всматривался.

— Гадостью здесь пахнет!.. Давай, выходи, на воздухе говорить будем.

И Николаус поднялся и вышел. Мороз прошибал его грязную худую одежду, снег под ногами скрежетал. Пан в меховом плаще с вислыми пегими усами осматривал узника.

— Хм, ты, гляжу, пан, совсем чахлый.

Николаус молчал. Стражник переминался с ноги на ногу.

— Верно ли про тебя сказывают, — продолжал пан, постукивая плеткой по сапогу из толстой рыжей кожи, — что, де, способен к игре?

Николаус исподлобья смотрел на него.

— Способен, — сказал он, сглатывая, — только не ведаю, где мои фигурки, доска.

Пан толстощекий вскинул брови.

— Какие фигурки?

— Деревянные.

— Ты, пан, не заговаривайся мне тут! — ответил толстощекий, смахивая рукой в меховой перчатке иней с усов. — Речь я веду к тебе о музыкальной игре.