Радуга и Вереск

И оказался прав. Едва они начали спускаться, Яна поскользнулась и, ойкнув, оперлась рукой на Косточкина. И тот был начеку и сразу раскинул руки, впечатав ладони в шершавые кирпичные стенки, выронив, правда, фонарик.

— Вот видишь, — сказал Косточкин.

— Вижу, — отозвалась она.

И Косточкин осторожно обернулся. Свет, неверный свет часа меж волка и собаки еще нисходил сверху, и глаза девушки серебрились, странно мерцали. Косточкин взял ее за плечи и поцеловал в губы. Она ответила. Косточкин бережно держал ее за плечи. Девушка молчала. Косточкин тоже. Они целовались все дольше и горячее. Ее лицо было странным. Кепи Косточкина сдвинулось на затылок и наконец свалилось. Девушка слабо улыбнулась. Косточкин не отпускал ее губы, ее подрагивающие плечи, вдруг четко и ясно понимая, что все было предрешено, все записано кем-то в какой-то книге, летописи этих дней и ночей. Только так все и могло разрешиться, так, а не по-другому. И тому порукой — ее податливость.

— Яна, — проговорил Косточкин.

…И девушка вздрогнула, отстранилась, всматриваясь в него.

Косточкин хотел ей многое сказать, но девушка начала тихонько смеяться. Косточкин обомлел.

— Надо скорее спускаться, — сказала она, смеясь, — пока еще что-то можно разобрать. Фонарика-то нет.

Золотое пятно фонарика горело внизу.

— И где ваша шапка? — спрашивала она.

Косточкин провел рукой по волосам.

— Вниз, вниз, — говорила девушка, — а не то мы здесь застрянем, как пленники башни.

А именно этого Косточкин и желал всей душой. Но странный необъяснимый смех девушки действовал на него удручающе, и медленно он повернулся и пошел вниз. Девушка за ним.

47. Королевский пир

Воеводы так и не выпустили Николауса и остальных до зимы. Вскоре в избе появились и новые преступники — двое татар, пожилой пахолик и коренной смольнянин. Наступили холода, но дров на печь в избу не давали. И все мерзли день и ночь.

Пожилой пахолик и смольнянин рассказали новости осады. Король уже был здесь и наносил удары по Шеину, которого знал и ценил. Польскому войску надо было взять Покровскую гору за Борисфеном, чтобы оттуда перейти на Девичью гору и открыть огонь по главному табору Шеина. Но сразу это сделать не удавалось. И все-таки его величество был настойчив, упорен, и скоро сам Шеин будет в осаде, к этому дело идет.

— Так-то, пан, бывает, — говорил ему со вздохом смольнянин с одутловатым лицом, покрытым какой-то коростой.

Николаус жалел, что не участвует в этой войне, но тут же вспоминал свой обет и думал, что это и к лучшему. И мечтал лишь выйти из опостылевшей темницы да и уехать к холмам Казимежа Дольны.

Иногда ему даже казалось, что он мог бы это сделать и не один… Но то были пустые мечтания. И все-таки он слепо надеялся.

Вообще за эти дни и ночи он изменился. И главное — его вера стала горячее. Он почти беспрерывно повторял про себя молитвы. А что ему еще оставалось делать?

У Вржосека отросла борода, и он, трогая ее, чувствовал себя каким-то пустынником из историй Иоахима Айзиксона. Только там была солнечная восточная пустыня, а здесь — безмерная зимняя Тартария. По ночам мороз уже так жал, что все невольники не спали, а топтались, колотили себя руками, проклиная все на свете, звали стражников. Но никто не приходил. Дров в замке и так было мало, чтобы еще заботиться о тепле для преступников. Смольнянин с одутловатым лицом заболел, надсадно кашлял. Лихорадка била и пожилого пахолика с седоватой бородой.

— Нас выстудят, как вшей, — бормотал смольнянин, счищая со щек коросту. — Это конец, Армагеддон, да не огненный, а морозный. По грехам нашим!.. А кто же здесь без греха? Кто, пан? Эти воеводы? Жолнеры на чужих башнях?

Николаус не отвечал. Он молился. Давид с крестом исчез, но кифара его паутинная осталась. Кто знает, может, он отправился с вестью о Николаусе к сияющему престолу… И Николаус представлял этого паука, бегущего по заснеженной земле… Да разве она где-то кончается?

И он снова и снова повторял молитву святого Бернарда: «Вспомни, о всемилостивая Дева Мария, что испокон века никто не слыхал о том, чтобы кто-либо из прибегающих к Тебе, просящих о Твоей помощи, ищущих Твоего заступничества, был Тобою оставлен. Исполненный такого упования, прихожу к Тебе, Дева и Матерь Всевышнего, со смирением и сокрушением о своих грехах. Не презри моих слов, о Мать Предвечного Слова, и благосклонно внемли просьбе моей. Аминь».

А рядом пахолик клял все на свете, трясясь как полоумный, пытаясь спрятаться от мороза в соломе. И хрипел смольнянин. Николаус вставал, растирал ноги, ходил из угла в угол. Это и было его наказанием. Да, так он и думал.

Наконец стражники сжалились и разрешили принести дров. Стало потеплее. Но это было мимолетное неверное тепло.

В один из дней Николаус наконец решился спросить у пахолика о Петре-иконнике. Тот не смог ничего ответить, но зато вопрос услышал хворающий смольнянин.

— Погорел Петр со своими травами и иконами да красками! — сквозь кашель выпалил он.

— Что это ты говоришь, пан? — спросил Николаус.