Радуга и Вереск

Дверь на пятом этаже не заперта. В прихожей их встречает меланхоличнейший чау-чау, рыже-лохматый, молчаливый.

— Санчо, — произносит кареглазый, наклоняясь и трепля пса по башке.

Тот в ответ крутит недовольно головой и задумчиво глядит большими глазами на него. Из комнаты выглядывает бородач с проволочными волосами, наэлектризованно торчащими в разные стороны. И Косточкин ожидает, что и ему сейчас кареглазый скажет: «Санчо», — а потом потреплет его по уху. Но они лишь подают друг другу руки. Бородач вопросительно смотрит на Косточкина и протягивает ему руку.

— Борис.

— Павел…

— Пальто можно повесить там, — говорит Борис с длинной черно-медовой бородой, покоящейся на сиреневой рубашке. На нем светлые брюки в клетку. Пиджак, видимо, он снял.

Пришедший с Косточкиным кареглазый мужчина оказывается пожилым лысоватым господином тоже в светлом костюме в полоску и в черной рубашке.

— Извините, но я хотел бы видеть Аркадия Сергеевича, — отвечает Косточкин.

Борис говорит, что Аркадий Сергеевич будет позже. Косточкин раздумывает, как быть.

— Да раздевайтесь и подождите, — просто говорит Борис.

И действительно, что тут раздумывать. Косточкин вешает полупальто, итальянку. Сумку не решается оставить в тесной прихожей с черным обшарпанным пианино — зачем оно здесь? — все-таки дверь открыта. Входит в комнату. На полу потертый ковер. Стулья, стол. И все, зато на всех стенах картины, большие и маленькие. У окна стоит мужчина в черном костюме, кремовой рубашке. Светлые, почти белые, волосы собраны в хвост. Он оборачивается. Косточкин узнает кого-то… то есть догадывается, что видел этого человека. Где? Когда? У него слегка цепенеет затылок. Пространство как будто готово вновь превратиться в тесный ход башни с обледенелыми ступенями.

— Как вы меня нашли? — спрашивает беловолосый.

Косточкин в замешательстве глядит на него.

— Отдаю должное вашей проницательности, — продолжает беловолосый, холодно, ясно разглядывая Косточкина. — Ну и где же то, что вы мне принесли?.. — Он кивает на фолиант в руке Косточкина. — Ого, уже опубликовали в альбоме?

Косточкин теперь вспоминает, что это — часовщик. Он чинил часы на колокольне.

— Нет еще, — глупо бормочет Косточкин.

— А, но надежда есть? — спрашивает часовщик.

Вообще в этом костюме он больше напоминает какого-то гробовщика. Что тут у них вообще-то? Какое-то мероприятие?.. Может, как раз похороны? Ну или поминки…

— И тогда я могу рассчитывать все же на карточку в альбоме, а следовательно, и на альбом? — беспощадно продолжает часовщик. — Или вы предпочтете сразу вернуть мое изображение в виде отдельной карточки?

Косточкин пожимает плечами. Он предпочел бы убраться отсюда поскорее… Хотя и любопытно все же рассмотреть получше, что же наваял этот Охлопьев? Косточкин озирается.

— Нет, у нас никак не получается позитивного диалога, — говорит часовщик, обращаясь к лысоватому.

Тот взглядывает вопросительно. И часовщик объясняет, в чем дело.

— Я просто не ожидал… — говорит Косточкин.

— Чего? — тут же подхватывает часовщик. — Меня здесь встретить?

— Нет, — возражает Косточкин, собираясь с мыслями. — Не ожидал, что в вашем городе не хватает фотографов. — Пожалуй, достаточно, подумал Косточкин, но все-таки добавил: — И любой щелчок стоит денег. — Дальше уже надо было обуздать раздражение, и все же он продолжил: — Как в Африке.

— О, вы бывали даже в Африке? Поди, в Египте? Пирамиды, верблюды и все такое? Опрокинутые песочные часы?

— Нет, — сознался Косточкин.

— Что? Только верблюдов и фоткали, а никаких опрокинутых часов не заметили? — с той же холодной улыбкой спрашивал гробовщик, то бишь часовщик.

— Я вообще-то, — медленно начал Косточкин, — имел в виду… имел в виду…

— Ну-ка, ну-ка, что же вы такое имели в виду? — с прищуром спросил часовщик.

— …архаические привычки создавать проблемы с фотографированием, — закончил Косточкин, внезапно узнавая этот желчный стиль разговора: точно так же с ним разговаривал Охлопьев, по крайней мере до того, как Павел сверзился в башне.

— Ну, привычка всюду свой нос совать не более нова, — парировал часовщик. — Пусть этот нос и столь изящен, как объектив.

Тут остальные не выдержали и рассмеялись, невольно заулыбался и Косточкин, но уже сообразил, что нос в виде объектива напоминает какой-то пятак, и сразу нахмурился.

— Прошу вас, — тихо и твердо произнес он, — успокойтесь. Очень часто в кадр попадают различные детали или фигуры. Снимал-то я колокольню с часами.

— А, ну я там просто фигурка? Как в Танцующих часах?

— Танец времени? — вопросил лысоватый, севший на скрипучий стул.

— Можно и так сказать, — ответил часовщик.

— Любопытно. Хотелось бы это увидеть.

— Ради бога, запросто. Осталось купить билет в Вену, — говорил часовщик.

— Что же это за часы? Ты о них не рассказывал.

— В полдень начинается парад фигур под музыку, от Марка Аврелия, основавшего там первое поселение, до Гайдна под музыку собственного сочинения. Всего двенадцать фигур принцев, монархов с их супружницами.

— Здорово, — сказал бородач, — что там Гайдн. Вместе с Моцартом они и основали свою музыкальную империю.