Радуга (Мой далекий берег)

— Я, что ль, не сыт? Чмара с тобой, пропадай! Навязалси… — все это говорилось склизким опасливым шепотом. И оттого назло гадливцу Тумаш широко пошагал к еловому гребешку, за который нырнул ястреб. Без дороги продрался между лапами и оказался на песчаном, жарко освещенном склоне. Внизу дышал родничок, убегая ручейком под ледяную шапку. Ледок вокруг самого родничка был обколот, разъеден водой и напоминал стеклянистое кружево. Возле родничка на выворотне устроился обедать мужчина. Был он покрупней Тумаша и, пожалуй, на полголовы повыше, хотя и музыканта Берегиня статью и ростом не обидела. Меховая куртка топырилась на широкой груди, соломой золотились коротко подстриженные волосы. А когда из-под ноги Тумаша порскнул сучок, с повернувшегося широкого и, несмотря на зиму, загорелого лица подмигнул васильковый глаз.

— Здоров будь, мил человек, — пророкотал незнакомец.

— И тебе поздорову, — со второго раза Тумаш разглядел под рукой чужака меч в вытертых ножнах, лук в налуче, плотно закрытый от сырости берестяной тул[6], упавшую набок котомку. Из котомки, как из турьего обильного рога, появилась на расстеленном платке всякая снедь. Тумаш сглотнул.

— Пообедай со мной.

Тумаш сглотнул снова, упорно отвернулся:

— Извини. Тороплюсь.

Вновь помстились вверху рыжие с белым крылья.

Чужак хлопнул ладонью по выворотню:

— Садись. Голодному путь длиннее. А где второй?

Кольнула внутри злая опаска.

— Так ты что, и впрямь ведьмак, в ястреба превращаешься?

Синеглазый захохотал. Так искренне и громко, что Тумашу стало стыдно. А чужак аккуратно обгрыз мосол, отложил и объяснил совершенно серьезно:

— Ну, превращаться я великоват. А посмотреть глазами кровника могу. Кстати, угадал: меня Ястреб звать. Ешь, а после рассказывай, куда торопишься.

Тумаш втянул студеный воздух:

— Так теперь, вроде, и никуда.

3

Ивка выплеснула остатки взвара за приотворенное окошко. Нахмурясь, оглядела коричневую жижу, оставшуюся на дне чашки. Провела пальцем по подоконнику. Ногтем сковырнула со стекла грязную заледь.

— Купавка! Что ж ты, дура, не прибралась?!

— Я прибиралась.

— А я говорю: нет.

Ивка сердито оглядела яркие искусанные губки сенной девушки, синие полукружья под невидящими глазами. Ну, Юрок-мил сынок, юркий сокол! С этой сейчас спорить — воду в ступе толочь.

— Поди и вытри. Вечером проверю.

— Я вытира-ала… — пропела Купавка. — Три раза протерла. А она снова тут.

Но Ивка уже не слушала.

…Звонко печатали в булыжник каблучки, тоненько пели вшитые в листву юбки колокольцы. Несмотря на роды и возраст немаленький, Ивка-ворожея шла, как плыла. Мужчины головы скручивали, будто филины, вслед. Да такая разве оглянется. Хорошо, тряхнет пестованной черной гривой без шапочки — пусть там и мороз. Улицы были скользкими. Под тонким ледком янтарно горели кленовые листья.

Мимо Радужны и торговых рядов с каменной резьбой узкими проулками вышла ведьма к знакомому, на особицу стоящему дому. Дом был старый, но досмотренный. Подклет из серого, едва обработанного камня, верх оштукатуренный с выпирающими балками, над ним высокий чердак под двускатной крышей, над трубами весело курчавились дымки. Летом вокруг дома и дорожки к нему росли цветы и трава, а сейчас однообразие пожухлой зелени нарушала только купа ив над малюткой-озером. Ивка посетовала, что лишь в Шужеме понимают изысканную прелесть голых ветвей. Небрежно отвела ею же наведенные сторожки. Беззвучно отворилась незапертая дверь.

Высокие своды рождали эхо. На золотом кленовом полу, несмотря на пасмурный день, лежали квадратики солнца. И, отбрасывая четкую фигурную тень, посреди нижней залы трудилась прялка. Поскрипывало маховое колесо, стучала лапа, точно каблучок невидимой пряхи жал на нее, отбивая по плиткам. Крутилось, пушистясь пряжей, веретено. Но нить была оборвана, и зеркальце, заменяющее гребень, обернуто от света. Ночью. Когда зрак луны прорвется сквозь тучу, в серебрящемся просторе нижней залы возникнет смутный абрис то ли тонкой девушки, то ли неоперившегося подросточка. Веретено весело зажужжит, и нить потянется к зеркалу от расчерченного решеткой окна.

Ивка передернула плечами. Кажется, что страшного в прялке — Щите Берегини, — но до сих пор вспоминается, как замерла и стояла, пока воздух в зале не напоил розовеющий свет. Тогда девчушка лет восьми, вскочив из-за прялки так, что взметнулась плахта, расшитая рябиновыми ягодами и незабудками, озорно улыбнувшись Ивке через плечо, ушла в стену. С тех пор ведьма старается ночью не приходить.

В покое за прихожей веселились молодые. В их смеющемся, хлопающем круге выплясывали мышь в платочке и здоровый серый кот. Мышь звякала зажатым в зубках колокольчиком, а котище, подпираясь хвостом, похаживал, боченился перед нею. Ивка взглянула по-особому: звери были самые настоящие. Забава им, однако, нравилась. Потому ведьма ругать сторожей не стала, чуть шикнула да пошла наверх. Она уже видела через балясины горевшие в очаге дрова (как приятно будет согреть руки с мороза), когда из тени выступила светлоглазая и светлокосая прислужница:

— Сударыня Ивка, он приходил.