Радуга тяготения

– Ва-лен-сии-йяаа, – поет майор Клёви на широкоизвестный одноименный мотив. – Сеньорита, чики-пыки, соси-боси, суасан-нёёф[341], ля-ляляля ля-ля ля-ля ляаа… – исполняет с нею краткий тустеп вокруг тяжкого центра ожидающей мадам.

Мануэле подпевать не в струю. Валенсия пала перед Франко одной из последних. На самом же деле Мануэла из Астурии, познавшей Франко первой, пережившей его жестокость за два года до того, как началась гражданская война для остальной Испании. Она следит за лицом Клёви, пока тот платит Монике, наблюдает за ним в сем первобытном американском акте, платеже, когда он – больше он, нежели когда кончает, или спит, а то, может, и умирает. Клёви у нее не первый американец, но почти что первый. Здесь «У Путци» клиентура – в основном англичане. Во время Войны – сколько лагерей и городов миновало после поимки в 38-м? – были немцы. Ей не хватало Интербригад, запертых в родных холодных зеленых горах и дравшихся набегами еще долго после того, как фашисты заняли весь север, – не хватало цветов, детей, поцелуев и многоязычия Барселоны, Валенсии, где она никогда не бывала, Валенсии, родины на сегодняшний вечер… Ya salimos de España… Pa’ luchar en otros frentes, ay, Manuela, ay, Manuela…[342]

Она аккуратно вешает его мундир в шкафчик и следует за клиентом в жар, в яркий пар, стены кипящей комнаты невидимы, у него по ногам перистые волоски, огромные ягодицы и спина уже темно влажнеют. Прочие души шевелятся, вздыхают, стонут, незримые в полотнищах тумана, измеренья здесь, под землей, бессмысленны – помещение может быть любых размеров, чуть ли не с целый город, все вымощено птицами, не вполне благовоспитанными в па́рной осевой симметрии, следами омраченное желтое и голубое – единственные краски в его водных сумерках.

– Ахх, чертичё, – Клёви жирно сползает вниз, весь склизкий от пота, через кафельный край в надушенную воду. Ногти на ногах, обрезанные по-армейски квадратами, скрываются из виду последними. – Давайте же, купальницы, – громогласный довольный рев, хватает Мануэлу за лодыжку и тянет.

Уже раза два упав на этих плитках и проводив одну подругу на вытяжку, Мануэла подчиняется красиво, довольно жестко шлепается верхом, попка бьет его в пузо с громким шмяк, чтоб больно было, надеется она. Но он лишь опять хохочет, громко предавшись теплу, плавучести, окружающим звукам – анонимной ебле, сонливости, непринужденности. У него обнаруживается толстый красный стояк, и он без долгих рассуждений сует его в серьезную девушку, полускрытую в облаке влажных черных испанских кружев, глаза куда угодно, только не ему в глаза, раскачивается во внутреннем тумане, грезит о доме.

Ну и намано. Он же не с глазами ебется, да? Да и все равно в лицо ей лучше не смотреть, ему-то нужна лишь смуглая кожа, закрытый рот да эта милая негритосская покорность. Она сделает все, что он прикажет, ага, хоть голову под воду ей окунуть, пока не утопнет, или загнуть ей руку, ага, все пальцы переломать, как той пизде из Франкфурта на прошлой неделе. Отхуячить пистолетом, искусать до кровянки… виденья затапливают, лютые, зря вы думаете, что очень уж эротичные, – в них больше атаки, удара, пронзания и тому подобных военных ценностей. Хотя нельзя сказать, что он не получает невинного наслаждения, как любой из вас. Да и не скажешь, что самой Мануэле – эдак на минуточку, атлетически – не нравится скачка на упорном красном стволе майора Клёви, хотя мысли ее теперь – в тысяче разных мест: у Сандры платье, и Мануэле хочется такое же, слова ко всяким песням, чешется под левой лопаткой, проходя через бар во время ужина, видела высокого английского солдатика, у него рука смуглая, рукав закатан до локтя, лежит на цинковой столешнице…

Голоса в пару. Тревога, хлопает множество ног в банных тапках, мимо несутся силуэты, серая облачная эвакуация.

– Что за чертовыня, – майор Клёви как раз собрался кончать, приподымается на локтях – отвлекли, щурится во все стороны разом, бывший стояк быстро мягчает.

– Облава, – проносится мимо голос.

– Мусора, – вздрагивает кто-то еще.