Радуница

Во всём, что касается рыбалки, в особенности подлёдного лова налимов, он придерживается неписаных правил, вместе с Леной перенятых им от стариков, хотя теперь и эти правила, и сами старики мало кому указ. Пузырёк не преминет, скажем, заткнуть тебя за пояс, если наживишь свою уду слишком близко к его крайней пограничной, но сделает это не обидно, а на том же дыхании, с каким минутой ранее снял с рук тёплые меховые шубенки и развернул на морозе карамельку:

– Чё-то границу не соблюдашь! Соблюдай-ка!

Или повадится ловиться мелюзга – жалко на такую изводить живцов, все ходят от уды к уде, как трезвые на пиру, никак в толк не возьмут, в чём причина, и только Пузырёк в курсе:

– Такая ерунда раз в семь или шесть лет случатся! Я уж давно замечаю. Она, мелочёвка-то, или спускатся сверху, или, наборот, подыматся, большие налимы ни хрена не успевают! Большой только-только подойдёт, а этот мандёныш уже на крючке! И так всю зиму! А долбить-то всё равно надо, чё поделашь…

Пузырёк, атакующий Лену со дня первых заберегов и убирающий крючки незадолго до ледохода, – все давным-давно закруглились, и вдоль берега синеют отволгшие старые лунки с чернеющими штрихами вешек поперёк, – в середине зимы устраивает передышку, исчезая с реки под вечер 31 декабря и образуясь на ней снова и также порывисто, но уже после рождественских колядок. Впрочем, это уже не тот Пузырёк, что был до Нового года, а его немощная тень, которую хозяйка Пузырька выцарапала кочергой из-под стола, отряхнула, раз и другой хлобыстнув о дверной косяк, напялила на голову ушанку, посадила на лыжи – и пяткой под зад, чтобы при участии силы, ею произведённой, катился прямо и беспечально до самой матушки Лены.

Не прошло и полгода, Пузырёк опять на реке!

Бродит от лунки к лунке, худой и облезлый, как покинувший берлогу медведь. Если, конечно, можно вообразить медведя с пешнёй и лопатой, с рюкзаком за спиной, с окурком в зубах и в просторной (чем-то заляпанной в связи с последними событиями) аляске со светящейся в темноте нашивкой «ВЧНГ», что есть «Верхнечонское нефтегазорождение». Сию справу Пузырёк приобрёл у вахтовых мужиков, когда шуровал им налимов.

За полмесяца, что медведь был в рабочем отпуске, лунки промёрзли насквозь, и пешня уже коротка́, бить стоя несподручно. Пузырёк, постлав запасные шубенки, становится на колени и долбит из-за плеча. Голова его мотается от ударов, а со стороны кажется, что Пузырёк неистово молится. Пока выстеклит хотя бы одну лунку – не раз и не два размажет по лицу горсть шершавого снега. Но уж когда пешня прорвётся в пустоту, потянув за собой, а в лунку брызнет вода и вешка отколется с ледяной перемычкой, то Пузырёк, обливаясь по́том, с похмельным причетом: «Ох-ох-ох, что ж я маленький не сдох!» – отчерпает из проруби последнюю, уже сырую крошку и, завершая первый круг своего адового возвращения, медленно возденет уду на всю длину руки и осторожно, стараясь не развалить, вынет на лёд размытого налима с белым брюхом: налим, вопреки известному выражению, начинает гнить не с головы, а с живота, тугого от икры и печени.

Вызволять из протухших рыб крючки Пузырёк считает удовольствием ниже среднего и, прежде чем брезгливо отшвырнуть налима лопатой, с затаённым дыханием перерезает поводок, каждую секунду боясь облеваться.

Крючок за зиму перегнивает в двух местах: на сгибе, где закреплён гольян, и в ушке, к которому привязана нитка, и для повторного пользования не годится. И хотя ни крючок, ни тем более дохлый налим ни к чему, замороженную снасть Пузырёк ни за что не бросит, будет клевать до победного, пока не восстановит все свои уды – словно колья, которыми сам себя подпирает. А вешек у Пузырька – только у Таюрского-капитана больше. Попробуй-ка!

6

Однажды иду в такую пору, высмотрев сеть, а Пузырёк сидит на лыжне, сдвинув шапку на затылок, и, по своему обыкновению, курит – только уже не сигареты, которым вышел расход, а сконструированную из окурков газетную самокрутку. Утирает шубенкой обветренное, ещё больше зачерневшее лицо. Глаза – голубы. Но голубизна эта такая – не сплошь, а мазками, вроде сливок с раздавленной голубикой. Аляска на груди распахнута, как на мороз форточка. Дышит – весь…

То да сё.

Говорит, несмотря на похмелье и усталость, необычно живо и много. Замолчав, с хрипом лакает воздух. До самых пальцев сосёт самокрутку, подмазывая рассыхающиеся края языком. Не дослушав твоё, тут же – поперёк! Какое-то весеннее пробуждение, ярчайшая жажда высказаться. Как будто сто лет прожил на арктическом берегу, одинокий и ненужный. Или блудил в пургу по тайге, ломая за собой веточки, а там – глядь! – чья-то лыжня, собачий лай и дымный вихрь за деревьями. Откровение души – вроде первой речной полыньи на выходе из долгой и муторной зимы: сверху ночной ледок, а под ним – а ну-ка! Нырнёшь с макушкой и дна не проскребёшь. Одна ушанка чернеет поверху, как утонувшая мышь…