Радуница

Не сразу отозвался, делал вид, шельмец, что не его милости касается. А когда потрясли за плечо, совсем раскис – внеплановый рейс, вези задаром старого пердуна.

– Хоть бы поздравил с Победой, Васька! – перевалив себя в лодку, со смешком, но и со скрытой обидой сказал Иван Матвеевич и посмотрел на заспанное, недовольное лицо перевозчика.

– Пузырь поставишь?! – оскалился бледными прокуренными дёснами. Но грёб старательно, с силой макая вёсла в быструю кипучую Лену, которую с боку бодала хребтовая речушка, норовила смахнуть лодку на стремнину.

И только чайки кричали, обсев грязно-серые последние льдины, которые медленно выносило течением.

– Не я тебе, а ты мне должен бутылку, да не одну!

– Ага, бегу и падаю! Открывай шире пасть!

– Васька-Васька…

Прямиком доставил до того места, где затопленная дорога, отряхиваясь, выбегает из реки и дальше пылит – за мост. Машины, трактора, мотоциклы ехали в обход, по трассе, делая огромный крюк, сжигая горючку. Олухи, конечно, своими-то ногами скорее!

– Сильно-то не размузыкивай! – отпихиваясь шестом, не шутейно предупредил Васяня. – Толкнёшь речь, погремишь медалями, рюмаху засадишь, палку кому-нибудь воткнёшь – и обратно. Я, дед Иван, до часу ещё подожду, а потом плыви вразмашку…

– Свинья ты, Василий.

– Свинья тоже ись-пить хочет!

Ох, он бы осадил зубоскала, он бы таких речей натолкал, каких тому сроду не перепадало! Да не охота заниматься, и так с утра сцепился с Таисией…

– В час буду как штык! Не помирай раньше времени… – часто задышав, пошёл не оглядываясь.

– Ну, малёхо можешь придержать коней! Я, если чё, тут неподалёку буду. Поорёшь меня, как потерпевший…

Одолжение сделал! Но чего от них и ждать нынче? Им смерть не смерть, а именины. Пьют, дерутся ногами, дураков плодят…

О, если б не святое событие стояло за красным от крови числом; если бы не одна, не две, а миллионы солдатских шей не тёрли бы ради него военный хомут; если б не коченели в фашистских удавках старики, не корчились беременные женщины с порванными животами, не взвились бы вместе с детьми адовым огнём сёла и города; и когда бы не омрачилась от бесовской свастики вся Россия и не затрепетала бы, как белая вербочка в половодье, нагнутая чёрной шалой рекой, – Иван Матвеевич, будь его воля, вовсе запретил бы этот день! Да, запретил. И наложил бы вечный мораторий, чтоб не поганили и без того обезображенную землю, не оскверняли памяти убитых своими танцами-шманцами-зажиманцами, гоньбой на мотоциклах и машинах под разухабистые песенки да с выставленным штурмовым флагом 150-й ордена Кутузова II степени Идрицкой стрелковой дивизии…

Вот и Васька. Никогда его на митинге не видно, плевал он на всех, на Ивана Матвеевича плевал! Наверняка с утра, пока перевозил пассажиров, насшибал мелочи. Сейчас закупится в магазине да удерёт, будет он дожидаться…

Спасибо, разгулялся денёк, ветром отнесло облака, а с ними – невесёлые мысли.

По реке, развалив борозду, прожужжал жёлтый «Крым» с двумя седоками в оранжевых спасательных жилетах – один за рулём, другой – с ружьём наизготовку. Из затопленного ольшаника, тревожно гагая, поднялись утки. Засеребрились в воздухе быстрыми крыльями, словно кто-то стриг ножницами.

– Ну, паразиты! Ведь писали в газете, что нельзя охотиться с лодки, а они за своё! – Иван Матвеевич замедлился, ожидая выстрела, но лодка молчком прошла в низовье.

Зато догнала уже знакомая «копейка», нашпигованная незнакомой публикой. Георгиевская ленточка, подвязанная к прутику антенки, клокотала на ветру. Чавкая полуспущенными шинами, на кочках оскребая бампером камни, жигулишко навострился в посёлок, делая такие маневры, что Иван Матвеевич поскорее отступил на обочину.

От винта стремительной пыли запершило в горле, заслезились глаза. Но и то не беда – живым оставили, не своротили в овраг!

5

Во дворе школы, стоявшей на угоре и обнесённой штакетником, уже толклись. Школа была просторная, приметная – из белого кирпича и по деревенским меркам высокая – в два этажа. Из раскупоренных окошек верхнего выглядывали ребятишки. Над крылечным козырьком завернулся вокруг древка красный флаг, который каждый год вывешивали в этот день ещё с утра. Зелёные, белые и голубые воздушные шары, колыхаясь не столько от ветра, сколько от движения внизу, обрамляли багровый матерчатый транспарант с надписью: «С Днём Победы!» С краёв транспаранта, пришпиленные булавками, летели навстречу друг другу два голубя, вырезанные из ватмана.

Раньше лавки выстраивались вдоль крыльца в несколько рядов, да с краёв мостили стулья. А нынче обошлось одной лавкой. На ней уже сидели Альбина Мухтарёва, Тамара Сопрыкова, Настасья Шибанова и другие старухи. Все, как нарочно, обуты в суконные полуботы с оторочкой из искусственного меха.

Иван Матвеевич, отвечая на приветствия, протиснулся сбоку:

– Ну-ка, девки, в кучу!

– Или тебе места мало? – подмигнув соседкам, кудахтнула Мухтарёва, смолоду зубоскалка и активистка. – Гляди, сколь – хоть Настасью вали!

Посмеялись, а скорее мелконько зашлись, раззявив полупустые рты.