RAEM-мои позывные

С книгами дело обстояло великолепно. В Академии наук Ушакову была дана небольшая часть личной библиотеки Анатолия Федоровича Кони. Это был видный русский юрист, общественный деятель, сенатор, член Государственного совета и академик. Кони был большим знатоком русской литературы и поддерживал дружеские отношения с Н. А. Некрасовым, И. А. Гончаровым, Ф. М. Достоевским, Л. Н. Толстым и В. Г. Короленко. Известно, что Анатолий Федорович подсказал Толстому сюжеты для «Воскресения» и «Живого трупа», заимствованные из судебной практики. После Октябрьской революции Кони остался на родине.

Во всю длину двух стен, под самым потолком, были книжные полки. Потолок был низкий и закопченый. Вот в таких зверских условиях хранились уникальные книги. Многие имели дарственные надписи на имя Кони. Имелись тяжелые, как кирпичи, роскошные тома энциклопедии Брокгауза и Эфрона, наши и зарубежные классики. Я предавался литературному лукулльству. Мехреньгин обычно что-то мастерил, а я с головой уходил в книги, в другой мир. Пушкин и Шекспир зимовали вместе с нами на острове Домашнем.

Был наш дом снаружи неказист. Никогда он не красился. Серые, бревенчатые, исстеганные ветрами стены. Небольшие окна (тепла ради) глядели как-то подслеповато. Точно в таких же избушках столетия назад зимовали наши предтечи, имена которых стали историей и произносятся с уважением.

Но какая огромная разница между нами! Для них иногда прощальный поцелуй жены в Архангельске был последним. Уходили в холодную неизвестность: умирали, гибли и пропадали без вести. О них никто ничего не знал, и они ничего не знали.

У нас же – два шеста, бронзовый канатик через дырку ныряет в дом к приемнику – и весь мир как на ладони.

Поток информации с большой земли не обходил нас. Мы знали и слышали все. Приходили ласковые слова от наших жен, мы слышали голос Шмидта, голоса товарищей, мы получали фитили и напоминания от начальства, были в курсе больших событий.

В начале мая простая поздравительная радиограмма разволновала меня. Три подписи: Папанин, Ширшов и Федоров. Вот оно? Наконец! Вот они, мои товарищи по экспедиции на Северный полюс.

Тут же сугубо деловой вопрос: «Какие штаны можно взять у тебя дома как образец для пошивки меховой одежды?»

И второй вопрос: «Сообщи свои пожелания по радиоаппаратуре».

Все было предельно ясно и без всяких уточнений. Вероятно, личный состав уже утвержден, иначе мне бы не стали посылать такие запросы. Спасибо дорогому Отто Юльевичу. Он не забыл меня. Несколько позже все станции следили за полетом Водопьянова и Махоткина на Землю Франца-Иосифа. Тоже ясно: разведка и выбор места для базы будущей экспедиции. Еще позже, когда началась навигация, я внимательно следил за продвижением двух кораблей – «Русанова» и «Герцена» под командованием Папанина.

Все ежедневные работы делались по-прежнему, но как-то машинально, по заведенному порядку. Остров Домашний уже потерял для меня свою экзотику. Всеми помыслами я был уже там – в Москве и на полюсе. А жизнь шла своим чередом.

С 19 июля было приказано давать погоду каждые три часа. Летели на покрытие дальности беспосадочного полета Чкалов, Беляков и Байдуков. Вылетев 20 июля, они шли по маршруту: Москва – Мурманское побережье – по 65 меридиану до острова Виктория – Земля Франца-Иосифа – Северная Земля – мыс Челюскина – Тикси – Якутск – Петропавловск-на-Камчатке.

Для метеоролога и радиста в единственном числе было довольно сложно давать погоду так часто – каждые три часа. Мобилизовали будильники, подстраховывал еще и Мехреньгин. Спал в рассрочку по два часа. Кроме того, нам было предписано вести наружное наблюдение. По очереди стояли на юру на нашем мысочке. Мы слышали радио самолета, и в четыре часа утра он шел слепым полетом где-то между мысом Желания и нами. У нас же была низкая сплошная облачность, противная морось и плохая видимость. Ничего мы не видели.

Узнав о благополучной посадке на острове Удд, мы мысленно поздравили наших летчиков и немедленно завалились отсыпаться.

Неожиданно на нас свалилась беда. В середине июля начал как-то странно киснуть мой товарищ. Однажды ночью как-то не спалось, и я услышал в мертвой тишине домика какие-то странные звуки. Мехреньгин плакал. Ну так, как плачут обычно мужчины – без слез, не голосом, а так… кряхтел и кашлял. Настойчиво стал выпытывать причину.

– Да вот уже пятый день с ногой что-то неладно. – Снимай штаны. Покажи ногу.

От пятки до колена вся левая нога была сине-багровой. В ненапряженном состоянии – тверда, как полено, а от ходьбы к вечеру сильно опухает и чувствуется сильный жар. От нажатия пальцем остаются ямки. А так все тело чистое и десны в порядке.

Версия Мехреньгина, что он зашиб ногу месяц тому назад, показалась мне не очень убедительной. Через несколько дней синева поднялась выше, и теперь вся нога до бедра походила на огромный кровоподтек.

Послал Мехреньгина наводить порядок в складе. Мне надо было с глазу на глаз побеседовать с Александрой Петровной Анохиной, врачом-хирургом на острове Уединения.

Кратко сообщил признаки, и последовал такой же краткий диагноз: цинга!