Рагнарёк

Он поддал ногой временную границу из ракушек и камешков, и они полетели в мелкую воду. Нагнулся, прислушался пальцами, соскреб мокрый песок и вытянул на свет черного пескожила. Щетинистый червь извивался и дергался. Локи протянул его дочери, и та ловко всосала угощение.

2. На глубине

С той поры Ёрмунганда встречала его часто, и не только там, где земля встречается с водой. Локи возникал и на глубине.

В голодных рысканьях она задевала рыбацкие крюки, подплывала к длинным ле́сам, к клетям и сетчатым ловушкам, откуда глядели живые твари – злые, смирившиеся, ошеломленные. Приятно было снять с погнутого крюка жирную треску или разорвать вершу, где отчаянно бьются рыбы. Треску она порой глотала, а порой смотрела, как та, встряхнувшись, устремляется прочь. Сотню сельдей выпускала, вспоров сеть, а следующую сотню хапала, кромсала, глотала, и море мутилось от крови и костей. Встретив особый крюк, невыразимо сложный и многозубчатый, подымалась наверх повидать рыбака в забрызганном плаще. Только он один вязал такие замысловатые сети. Большие круги выводила Ёрмунганда вокруг его лодки, дожидаясь зова, а дождавшись, подымалась вся в блестящих струях и смеялась, как смеются змеи.

Они с Локи играли в прятки, разгадывали облики. Ну-ка поймай! – говорил он и исчезал, оставив тень плаща таять в голубом воздухе. Как трудно было найти его в облике макрели, простой мелкой макрели, плывущей поодаль от стаи! Гладкая чешуя макрели – плащ-невидимка. На ней играют узоры водяной ряби, похожие на пятна света, солнечного, лунного, просеянного через облако, проникшего сквозь толщу воды. А стоит рыбе повернуться, и зеркальные чешуйки замерцают, как плещущие водоросли и торопливые волны… Вот он, вижу невидимого! – Змея кидалась к Локи, а от него оставалось лишь пятнышко света, дневного или ночного, неуловимого… Он выводил ее на огромные косяки быстрой искрящейся макрели, а сам оборачивался рыбой-мечом или рыбой-копьем и тоже пускался в погоню. Мчащий косяк был похож на одно непомерное существо с огромным чревом. Он кипел, переливался из зеленого в розовый, в синий, в стальной – и вдруг замирал, резко сворачивал, чертил круги. Змея и многоликий Локи гоняли рыбьи косяки из чистого удовольствия: их забавлял хаос, так быстро и ладно меняющий очертания. Снова и снова они врезались в рыбью толщу, дробили ее на верткие стайки, подцепляли на зубок отставших, колесом запускали серебристый поток и заглатывали целиком. Змея все время была голодна, потому что все время росла. Когда-то была она с мышцу на мужской руке, потом с крепкую мышцу ляжки, и еще дальше наливалась силой, и стала как корабельный канат. В воду опускалась с громовым всплеском, когда плыла, рвала боками водоросли, животом стирала со дна все, что на нем жило.

Бездонная пасть раскрывалась у нее еще шире. Клыки, и так страшные, росли и крепли: без счета проглочено было скелетов и раковин…

Ёрмунганда обрыскивала моря от одного ледяного полюса до другого, а порой выводила круги в жарких океанах под огненным солнцем. Проплывала под ледниками, ползущими в воду, скользила в аквамариновых ходах и норах, то хватала ныряющего альбатроса, то выплевывала помятую шкурку толстого тюлененка. Видала мангровые леса, шныряла в лабиринтах корней, ушедших в жидкий прибрежный ил. Рыбы-прыгуны и крабы-скрипачи только на зубах похрустывали, а осколки панцирей летели в тот же ил, насыщенный палыми листьями, мертвыми водорослями, скелетиками и скелетами. Ёрмунганда лежала в иле и смотрела наверх: смутно видимые люди сыпали в реку яд, от которого рыбы начинали разевать рты, цепенели и всплывали на поверхность. Тогда она лениво придвигалась поближе и глотала жирную рыбу вместе с ядом.

Так она и плавала, встречая многомильные стада медуз – пульсирующих стеклянистых зонтиков с тонкой ядовитой бахромой. Все это она всасывала, не разбирая. Яд не вредил ей, но собирался в камерах позади клыков и бежал в крови, как ртуть. Собственным ядом плевала змея в глаза бурым дельфинам и тюленям-монахам, ослепляла их и проглатывала, а то, что она не могла переварить, медленно покачиваясь опускалось на дно. Однажды на глубине она погналась за скатом-хвостоколом, необъятным, плоским, тускло-коричневым, с длинным остроконечным хвостом и глазами, полускрытыми в глубоких глазницах. Но что-то в его повадке насторожило ее, и, уже вскинув голову для удара, змея замерла. Тут скат утратил свой гибкий очерк и растворился в слоистых чернильных тенях, чтобы тут же возникнуть в облике небольшой акулы, маслянисто-серой и хитро-улыбчивой. Ёрмунганда поняла, что это ее отец.