Рагнарёк

Долгожданное возвращение в город высосало из мамы жизнь – вот что поняла девочка много лет спустя. Неизбывный быт сломил ее. Мама растеряла подруг и подолгу спала днем, жаловалась на невралгию и мигрень. Постепенно слово «домохозяйка» стало равняться для девочки слову «узница». И она страшилась домашнего узилища, хоть и не вполне это осознавала.

Былая детская вольница, пшеничное поле, луг, ясень, боярышник, живая изгородь, заросший пруд, насыпь в цветах – воплотились в ее сознании в нечто родственное черному камешку Рагнарёка. Это была круглая зеленая дерновинка: корни деловито зарывались в землю, побеги тянулись вверх, кругом ползала, бегала, летала и плавала всевозможная живность. Еще был клочок ослепительно-синего неба, пшеничное золото и темная земля у подножья живой изгороди. Маленький мир, куда ее эвакуировали – или изгнали. Таков, наверное, и был рай земной.

Девочка по-прежнему читала по ночам, часто возвращалась к «Асгарду» и «Пути Пилигрима». Лежала на животе у приоткрытой двери, чтобы свет из коридора падал на страницы. Заслышав шаги, ловко, как змея, отползала назад. Светомаскировку сняли. В окно спальни светила луна, на потолке плясали причудливые тени: кнуты, метлы, змеи перед броском, мчащие волки. Совсем маленькой она боялась теней. Теперь – упоенно вглядывалась, высматривала в их мелькании удивительных существ, придумывала о них истории. Тени на потолок бросал молодой ясень, по обычаю этих живучих деревьев, сам себя посадивший семечком прямо на пороге садового сарая.

Отец сказал, что ясень нужно срубить. Дикому лесному дереву не место в городском садике. Девочка любила ясень и любила отца, возвращенного ей вопреки всем мрачным предчувствиям. Она смотрела, как отец напевая рубит живое деревце и превращает его в дрова: ствол, ветки, поленья, щепа… И словно какая-то дверь захлопнулась для нее. Нужно привыкать жить обыденно, повторяла себе девочка, в этих вот комнатах, в этом саду. Она снова дома, и снова вдоволь масла, сливок, меда, и все такое вкусное. Нужно радоваться каждому мирному дню.

Но по другую сторону двери был сияюще-черный мир, в котором она так долго жила. Мировой ясень и радужный мост, что казались вечными, а погибли в единый миг. Волк с щетинистым загривком, змея в короне из мясистых отростков, огненный улыбающийся Локи с его сетью, корабль из ногтей мертвецов, Фимбульветр и Суртово пламя. И в конце всего – черная безликая гладь под черным безликим небом.

Немного о мифах

Слово «миф» происходит от греческого µῦθος – «сказание». Сказанное как противоположность сделанному. И мы думаем о мифе в контексте его сюжета, хоть Хэзер О’Донахью во введении к своей весьма интересной книге о скандинавских мифах и отмечает, что есть мифы, практически лишенные сюжетной составляющей. Миф для нас это, говоря широко, история, объясняющая или воплощающая в символах происхождение нашего мира. Карен Армстронг в «Краткой истории мифов» пишет, что миф – способ объяснить непонятное в категориях человеческого бытия (отождествление солнца с золотой колесницей) и что почти все мифы рождаются из страха индивидуальной смерти и видового вымирания. Ницше[35] в «Рождении трагедии» соотносит мифы с грезами и сказками, определяет их как продукт аполлонического принципа гармонии и способ отгородиться от страха перед дионисийским хаосом и оргиастическим разрушением. Трагедия обуздывает первобытную силу музыки, создавая прекрасные, иллюзорные образы богов, демонов и людей – посредством этих образов страх делается выносим. Ницше пишет: «…без мифа всякая культура теряет свой здоровый творческий характер природной силы; лишь обставленный мифами горизонт замыкает целое культурное движение в некоторое законченное целое. Все силы фантазии и аполлонических грез только мифом спасаются от бесцельного блуждания. Образы мифа должны незаметными вездесущими демонами стоять на страже; под их охраной подрастает молодая душа, по знамениям их муж истолковывает себе жизнь свою и битвы свои…»[36]

Ницше превозносит Эсхила и Софокла, населявших свои пьесы мифическими персонажами, и порицает Еврипида с его стремлением «очеловечить» классических героев и дать каждому собственный, уникальный характер.

Еще девочкой я понимала разницу между мифом, сказкой и романом. Боги, демоны и прочие мифические существа лишены индивидуальности в обычном ее понимании. У них нет душевных свойств (впрочем, Фрейд использовал миф об Эдипе для описания механизмов бессознательного) – у них есть лишь неизменные характеристики: Гера и Фригг ревнивы, Тор свиреп, Марс воинственен, Бальдр – воплощение красоты и добра, Артемида Эфесская – девственная подательница плодородия. Я помню, как впервые увидела Артемиду в ее каменной плоти, со множеством сосцов, – и поняла, что в каком-то смысле она более реальна, чем я, потому что больше людей верили в нее, думали о ней, связывали свою жизнь с ее волей.