Районные будни

… Вокзал станции Армавир. Время — ранняя весна, на улицах под заборами лежит клочьями снег, грязный, мокрый, дует сырой ветер, холодно, а в вокзале — духота от большого скопления пассажиров.

В углу зала ожидания расположилась семья: муж, жена, четверо детей. Едут, видимо, издалека, с севера. На нём меховая куртка, сапоги из оленьей шкуры, расшитые по голенищам узорами. У детей и жены — сибирские валенки-чёсанки, каких не умеют делать на юге, мягкие и плотные, не пропускающие воду. Расположились они по-домашнему. Жена, чернобровая высокая женщина с жёлтым усталым лицом, принесла выстиранные на перроне под краном детские пелёнки, развесила их сушить на батареях парового отопления. Старшие девочки, привязав пустой мешок одним концом за трубу отопления, другим за ручку поставленного стоймя тяжёлого чемодана, сделали из него подвесную люльку, укачивают истомившегося в вокзальной духоте маленького ребёнка. Мальчик лет трёх возит по полу между узлами и чемоданами привязанную за нитку коробку из-под папирос.

Я беседую с главой семьи. Глава — молодой человек, ему, похоже, нет и тридцати, жена старше его. Молодой, но бывалый, а ещё больше — хочет показать себя бывалым. Это сквозит в его развязных манерах, в напускной солидности жиденького баска, когда он подзывает носильщика и говорит: «Слушай, носильщик, четыре билета на сорок первый, плацкартные. Заплачу не по таксе. Не можешь?.. Ну и Армавир преподобный! Семь тысяч километров проехал — такой станции не видал! Не хотят даже разговаривать с людьми! Безобразие!». На руке у него маленькие дамские часики. Он то и дело отворачивает рукав меховой куртки и поглядывает на них, хотя против нас на стене висят большие круглые вокзальные часы, да и спешить ему некуда, так как сорок первый отправляется в пять вечера, а сейчас ещё утро.

Он словоохотлив; рассказывает, что едет из Сибири, работал там «по колхозам», мастер на все руки — столяр, плотник, бондарь, колёсник, уехал оттуда потому, что не понравился климат. Кроме того, я узнаю, что меховую куртку свою он купил в Забайкалье за золотые рубли (колхоз их занимался в свободное время золотодобычей, выделяя для этого специальную бригаду), унты ему продал перед отъездом знакомый бурят, и в багаже у него едет ещё много всякого добра, нажитого там.

Наружность его невзрачна. Ростом невелик, рябоват, маленький носик пуговкой, пустые, невыразительные глаза. Говор у него южный — «нехай», «аж». Не приходится долго гадать, откуда он родом, он сам говорит: «Думал было заехать на родину, да плохо сейчас с пересадками. Крюку надо давать, а потом ещё автомашиной ехать — за Сальском на Маныче, хутор Дубовский».

Беседуем о том, о сём. Я не спешу признаваться, что я сотрудник газеты, но приходится к месту сказать, что я тоже бывал и в Сибири, и на Маныче, и на Дону, и на Волге, и здесь всю Кубань объездил. Мой дорожный, видавший виды овчинный полушубок, и осведомлённость в географии СССР располагают ко мне парня. Он принимает меня за коллегу по образу жизни.

— А сейчас откуда едешь? — спрашивает он.

— Из Ейского района.

— Это Ейск, что на Азовском море? Слыхал… Ну, как там? Не устроился?

Нет, — отвечаю, — не устроился.

— А как там вообще?

— Насчёт чего?

— Насчёт колхозов, урожая.

— Не плохо.

Рассказываю ему, что видел в Ейском районе, какие там колхозы, доходность.

— А так, чтобы чего-нибудь особенно выдающегося — нету?

— Ну здесь в Краснодарском крае есть колхозы, и покрепче… А вы сейчас прямо из Сибири?

— Нет, я уже и тут кой-куда заглядывал. В М-ской был, — называет он станицу на Туапсинской ветке. — Сегодня ночью оттуда.

— Ну, что там? — спрашиваю в тон ему.

— Да тоже ничего такого подходящего. Пять колхозов, совхоз есть… Я, собственно, чего туда заезжал. Наши дубовские люди живут там в одном колхозе, я из Сибири прописал им, что хочу переехать на Кубань, вот они, значит, и отбили мне телеграмму: езжай к нам в М-скую. Зря только время потерял. Надо было ехать прямо куда наметил, не заворачивать.

— Что — не понравилось там?

— Чепуха, — махнул он рукой. — На людей нельзя доверяться, пока сам не посмотришь. Кто новины не видал, тот и ветоши рад… Самое большее — шесть килограммов, — всех культур, не одной пшеницы, — и деньгами три рубля. А то — пять кило, четыре. Обыкновенные колхозы, среднего качества. И там, где шесть, то было в прошлом году, а теперь навряд, чтоб удержались они на этой точке… А она, понимаешь, — кивнул на жену, — злится на меня: почему не остались? Семь тысяч километров проехали, а ещё на каких-нибудь полтораста-двести — терпения не хватает. Я ей говорю: дура, ты пойми, что мы не куда-нибудь приехали, а на Кубань! Тут можно такой колхозик выбрать — закачаешься! Есть колхозы — по пять миллионов дохода имеют. Верно?

— Верно.

— Вот. Тут есть из чего выбрать. Кубань — она издавна славится. Какая нам неволя? Будто так уж обедняли, что некуда деваться.