Райские птицы из прошлого века

Руки взметнулись вверх, а сама Кирочка рухнула вниз, в уютную тишину. Она падала и падала, радуясь полету и привычно удивляясь его бесконечности. Земля встретила мягко, обняла и вытолкнула на поверхность. Прямо над Кирой плясали солнечные зайчики, теплые пятнышки на белом потолке.

Зайчики звали играть, но у Киры не было сил.

– Ты дважды дура, – сказали ей, заслоняя солнце. – Предупредила бы. Лежи!

Приказу следовало подчиниться.

– Парень твой нашелся. У Саломеи сидит. Собирает.

– Что?

– Пазл из железячек.

– Алешенька пазлы любит, – Кира все же попыталась сесть – сердце в груди бухало почти спокойно, – но тяжелая рука толкнула ее в кровать.

– Лежи, – повторил Олег. – Давно это с тобой?

– Всегда. Но это ничего серьезного! Просто вот… иногда вот… – Кирочке было неудобно. Снова она проблемы доставляет. Почему получается, что от Кирочки буквально всем вокруг проблемы?

– И как часто твое «иногда»?

– Раньше – очень редко. Только когда перенервничаю.

– А теперь? – Он сел, подперев подбородок кулаком, и свет, падавший со спины, окутывал фигуру Олега золотистой вуалью. Сам же Олег оставался темным, мрачным, будто высеченным из базальта.

– А теперь – чаще.

– Кира, – Олег не двинулся с места, но как-то вдруг оказалось, что сидит он совсем уж рядом. – Когда я тебя спрашиваю, то, пожалуйста, отвечай конкретно. Ладно?

Она кивнула и призналась:

– Совсем часто.

Думала – разозлится, потому что все мужчины злятся, когда женщины непослушны, но Олег только хмыкнул и ответил:

– Ладно. Дело твое. Я о другом хотел… скажи, ты и вправду тогда что-то видела?

Кира зажмурилась: она продолжает это видеть. Каждую ночь во сне, каждую минуту – в случайных отражениях, которых слишком много в доме. Словно это он подсовывает ей жуть, пытаясь напомнить о лжи.

– И ты видела Тамару?

– Нет. Не знаю! Я не знаю, честно! Это был топор и руки в перчатках. Белых! Только не таких, как у… у хирургов. А других. Длинных! Женских!

Вытянув правую руку, Кира прочертила линию выше локтя, показывая, какой длины были перчатки.

– Вот! И… и руки немужские.

Не Олеговы – точно. У Олега руки крепкие с темной кожей, к которой льнут темные же волосы, а внутренняя часть – безволосая, бледная, с булатным узором вен. Но даже не в цвете дело, а в широких узловатых запястьях, массивном предплечье и мощном плече. Разве на такие руки налезет перчатка?

– И поэтому ты решила, будто видела Тамару?

– Я ничего не решала, – Кира все-таки села и ноги к груди подобрала, оперлась на собственные коленки. – Только… сам подумай. В доме несколько женщин. Я. Галька, которая вообще ни при чем здесь. Твоя Саломея. И еще Тамара.

– Тихая Тамара, которая взяла и убила мать родную.

Конечно, Олег ей не поверил. Кире вообще верят редко, словно изначально подозревают ее в неискренности и потом всячески ищут подтверждения этой самой неискренности. И это злило. Нет, обычно, конечно, Кирочка с пониманием относилась к людям, такие уж они уродились, недоверчивые, но теперь вдруг разозлилась:

– Думаешь, она такая тихая? Она… – Кирочка потрогала шею. Синяков на ней не осталось, как не осталось и на теле, будто бы вовсе не было той позорной сцены перед всеми. – Она матушку свою терпела – не более. А матушка не понимала. Лезла… она хотела Томку с муженьком развести. Понимаешь? И если Тома разводиться точно бы не стала, то он… я видела их незадолго до… до того. Разговаривали.

– О чем?

– Не знаю. Просто разговаривали, но вот… она что-то такое твердила, что… он сжался весь. И пятился, а она наседала. И все сильнее… сильнее… как если бы из дому выдавливала.

Воспоминание-осколок блеснул яркими красками.

Вот Кирочка стоит в тени лестницы. Кирочке надо наверх, но она совершенно не желает встречаться с Марией Петровной. Кирочка вовремя ее заметила, чтобы отступить.

Мария Петровна – океанический лайнер в белых шелках халата. Корму ее опоясывает золотой шнур, и двумя якорями на цепях свисают кисти. И деревянное море паркета выгибается под весом этого корабля, скрипят доски-волны, сипло дышат трубы лайнера. Гудком резким голос:

– Васька, сюда иди!

Кирочка от голоса попятилась, стремясь нырнуть поглубже в тень, и в тени же нащупала дверцу, крохотную, в половину роста, и незапертую. За дверцей обнаружилась самая обыкновенная кладовка с парой пластмассовых ведер, швабрами и пустыми бутылями моющего. Но главное, что дверь кладовки закрывалась прочно.

А страх перед Марией Петровной оставался снаружи. Ее же голос норовил пробиться сквозь доски, но сам разлетался щепой отдельных слов.

– Ты… я… Томка не… рассказать… знает…

Потом, когда все смолкло, Кирочка выглянула-таки наружу, именно тогда и увидела Василия, сжавшегося, будто от удара. Он стоял не дыша, а Мария Петровна нависала над ним, не грозная, но довольная.

– Понял? – сказала она и, развернувшись, удалилась, медленно, чинно, с чувством исполненного долга. Василий же еще минуты две стоял, разминая пальцами несуществующую сигарету. Лицо его было не видно Кирочке, как не видны и сами мысли. И она вместе с Василием ждала, стыдясь этой случайной ситуации.